Книга Гобелен с пастушкой Катей - Наталия Новохатская

Разговаривать с ним всегда было интересно, ибо в основном он читал не беллетристику, а Шпенглера, Юнга и т. д., мог насмерть поразить любого стереотипно образованного современника, однако был напрочь лишен обычного тщеславия. Легализованное советское процветание и социальные гонки с препятствиями его не интересовали совершенно.

Тем не менее, авантюра, тем более прилично оплаченная, могла привлечь его снисходительное внимание. В довершение всего Валентин мог без тени снобизма вращаться в любом, в том числе и смешанном обществе. Я сильно подозреваю, что со своих надмирных высот Валентин не видел разницы между мною, скажем, и дамою, торгующей в местном сельпо, для него мы обе представлялись милыми, слегка надоедливыми простушками.

Я не склонна идеализировать Валентина, я знала, что он может послать меня очень далеко и так же красочно, но может согласиться помочь — в зависимости от состояния духа. А может и продать за большую сумму, если представится удачный случай.

Зря я так долго объясняю понятное, по-моему, ясно, что для своего личного расследования я решила нанять частного детектива. Выбора у меня не было, так что пришлось остановиться на единственной доступной кандидатуре.

Еще немного о Валентине. По праву рождения он носил имя весьма известное. Двоюродная сестра его отца была одной из прославленных русских поэтесс, её громкую фамилию лучше опустить.

Родство накладывало отпечаток и создавало колорит. Имена Гумилева и Мандельштама я впервые услышала из Валиных уст. И дешевый портвейн тоже впервые пригубила в его обществе. Он же однажды, после пережитого мною сердечного разочарования, пытался сосватать меня какому-то торговцу — за комиссионные, а на мое гневное возмущение отреагировал крайне вяло: «не хочешь, не надо», и я перестала обижаться.

Валентин жил в своем мире, иногда снисходительно заглядывал в наш грешный, с удивлением посматривал на смешных обитателей, пожимал плечами и удалялся к себе, к заумным книгам и мерзкому портвейну. Соскучиться с ним было трудно, но полагаться на него я бы никому не советовала.

Во всем у друга Вали существовали свои правила, разительно отличные от общепринятых. Романа у нас никогда не было, Валечка не стеснялся утверждать, что я невежественна по части женских чар и не в его вкусе.

Однако что-то вроде расслабленной дружбы нас связывало много лет, естественно с оговорками и поправками на Валькины представления о человеческом общении.

И еще маленькая биографическая подробность, которой Валя ужасно гордился. Его дед, не помню с какой стороны, участвовал в Гражданской войне на стороне белых, потерпел поражение, отсидел сначала на Соловках, потом несколько раз на Колыме и вернулся к родным в весьма преклонном возрасте.

Возвращение деда и его последние годы пришлись как раз на детство Валентина, дедушка-белогвардеец и стал главной романтической фигурой, а также примером для подражания. Дед до самой смерти работал прорабом на стройке, вовсю злоупотреблял горячительным напитком, изощренно бранил советскую власть, а над всем остальным смеялся. Любимым ругательством у деда было слово «большевичок». «А вы, сударь, никак большевичок-с…» — произносил старик с невыразимым презрением, бояться ему уже не приходилось. А слушатели обмирали и млели, внимая красочным Валькиным рассказам. Но это еще далеко не все о нем.

Однако к делу. Скоро сказка сказывается, однако не скоро дело делается, и милого сердцу друга надо было отыскать на Подмосковных просторах.

Единственное, что я знала точно, так это то, что Валентин проживает все там же, поскольку он звонил месяца два назад. Мы с ним поимели беседу вполне ни о чем, но со множеством взаимных подначек. Он, как всегда, называл меня «прелестное дитя», очень обидно обыгрывая при этом всяческие подтексты, а я в ответ называла его «Отче Валентин». В гости он особенно не звал, хотя и сообщил, что живет на прежнем месте.

Тем не менее, в ближайшую субботу я, мысленно перекрестясь, отправилась в Отче-Валентинову обитель, причем без малейшей гарантии застать пустынника на месте или хотя бы в доступно трезвом состоянии. Являться туда надлежало после полудня, потому что по утрам, как всякий пьющий человек, Валентин бывал мрачен и необщителен.

Преодолев, в конце концов, пригородные расстояния и транспортные неувязки, пройдясь пешочком по размызганным проселкам, я достигла желанных берегов.

Более странного места я в жизни своей не встречала, потому что на берегу пасторального в левитановском духе овального озера, наполовину скрытого кувшинками и лилиями, стоял узкий трехэтажный домина из мрачного красного кирпича, будто выломанный из дымных кварталов лондонского Ист-Энда.

Кто, и руководствуясь какими соображениями, водрузил на низком бережку этот унылый, романтически безобразный сундук, мне было неизвестно. В доме кроме Валентина почти никто постоянно не жил, он же занимал две большие комнаты в нижнем этаже. Еще там была какая-то кухня, если память мне не изменяет.

Совершенно излишне уточнять, что ремонта строение не знало никогда, Валентин же к чистоте и порядку относился скептически. Да, нужно добавить, что ближайшее людское поселение отстояло от Валентиновых хором достаточно далеко, зато объект был близок — что-то просторно огороженное глухим бетонным забором, за которым шумно резвились Валькины овчарки.

Я полюбовалась бредовым видом на озеро с домом, вздохнула и на последнем дыхании здравого смысла пересекла топкую луговину перед крыльцом (светлая память моим почти новым беленьким кроссовкам). Далее поднялась на три ступеньки и толкнула дверь. У Валентина частенько, бывало, незаперто, на этот раз тоже, что обнадеживало.

Еще одна дверь, в нее я постучала и с облегчением услышала голос Валентина.

— Кто такой бесконечно церемонный? Заваливай. — Произнес хозяин дома.

Я зашла и тут же начала разъяснять свою бесконечную церемонность.

— Привет, Отче, ты суров к гостям, как не постучаться, а если бы ты был не один, а скажем, с дамой? Хороша бы я была…

— Предположение, безусловно, лестное, хотя отнюдь не лишенное подхалимажа, — ответствовал Отче, он лежал на ветхом диване и курил в потолок. — Привет тебе, прелестное дитя. Рискну высказать соображанс, что тебе от дяди Вали что-то срочно нужно, иначе бы не перлась к черту на рога, не в обиду прекрасной даме будет сказано. Ну да ладно, не смущайся, садись. Пить будешь?

Отчасти обескураженная приемом, я подсела на краешек реликтового венского стула к дощатому деревенскому столу и срочно стала вживаться в обстановку. Как и в предыдущие разы, жилище отшельника чистотой не поражало, стол изобиловал остатками пиршества, а в воздухе густо слоился дым.

Келья, правда, казалась большой и гулкой за счет высоких стен и потолков, что вкупе с помойной меблировкой производила готическое впечатление. Мне кажется, Валентин такого ощущения добивался, а, добившись, всячески культивировал. Атмосфера тайны и порока присутствовала явственно, и кровавые лучи заходящего солнца её удачно подчеркивали.