Книга Набоков, писатель, манифест - Михаил Шульман

Так же ход человеческой истории рассматривался Толстым под неожиданным для хрониста ракурсом. “Седьмого июля 1857 года в Люцерне перед отелем Швейцергофом, в котором останавливаются самые богатые люди, странствующий нищий певец в продолжение получаса пел песни и играл на гитаре. Около ста человек слушало его. Певец три раза просил всех дать ему что-нибудь. Ни один человек не дал ему ничего, и многие смеялись над ним…[10] Вот событие, которое историки нашего времени должны записать огненными неизгладимыми буквами. Это событие значительнее, серьезнее и имеет глубочайший смысл, чем факты, записываемые в газетах и историях. Что англичане убили еще тысячу китайцев за то, что китайцы ничего не покупают на деньги…” – то совершенно неважно и абсолютно не интересует Толстого. Руководствуясь чутьем к важному, Толстой находит ход в машинное отделение истории через самый неожиданный лаз, кажущийся прогуливающейся по палубе почтенной публике всего лишь канализационным люком.

Рассуждать о тесной связи явления со временем, в котором оно явилось (и, по семинаристской логике, которым оно было ergo рождено) – удел учебников литературы. Но и выводить, по закону обратной связи, биографию графа Л. Н. Толстого, двадцати трех лет путешествующего по Европе, из его произведения (стиль biographie romancée: “Лев Николаевич по-доброму обнял музыканта за плечо и едва слышно прошептал: «Что же это получается?..»” – и тут ему в уста, как яблочко в рот свадебному поросенку, бесстыдно вставляется собственная же цитата) – еще пошлей[11].

11

Современник себе

Ни в своих сочинениях, ни в мышлении и ни в облике своем Набоков не был “современен”, – и более того, по мере сил отталкивался от современности – в виде не только “злобы дня”, но и простого сочувствия этому дню. “Ничто не стареет так скоро, как футуризм”. Интересно теперь, через полвека, когда мы в состоянии увидеть, как заключенная во времени сила суждения уже подступилась ко всему, делая из тогда неопределенного определенное, из тогда равнозначного неравнозначное, бабушка-надвое-сказанного – окончательное, подумать о равнодушии “современности” к своим апологетам. Теперь уже безнадежно ясно, что будет и что останется еще через полвека. Казавшиеся так бесспорно современными, необыкновенно оригинальными, шедшими как бы даже впереди времени, будто рыбки-лоцманы перед акулой-молотом – где они? Стилистически и сюжетно “современным” был, скажем, Борис Поплавский – я намеренно беру лучшего из них – но боже, как ходульны, как напыщенны кажутся сейчас его тексты, как по-детски неряшливы, за размашистостью скрывающие вялость и замутненность мысли! Возможно, и обладавший даром Поплавский, не обладая независимостью и достоинством, веселой творческой силой, какими без сомнения обладал Сирин, – погубил свою талантливость тем, что остался верен узкому, выморочному, казавшемуся столь бесспорно “реальным”, миру эмиграции, тому “кабачно-призрачному Парижу”, сквозь призрак которого Набоков видел камень реального “непроницаемого французского Парижа”.

Так, в резких высказываниях Набокова о Ремарке видится реакция на преувеличенное значение, которое придавала Европа его “открытию” грубых и жестоких сторон войны – что для человека, обладавшего более или менее возвышенной и отвлеченной перспективой взгляда, было конечно смешно; в конце концов, в эпоху Дария слоновые битвы были не менее грандиозны, чем Верден, а египетские колесницы-секаторы – чудовищнее иприта.

Не думаю, что современность играет в романах Набокова большую роль, чем просто неизбежный исторический фон, вне которого не могут протекать действие романа и жизнь человека. К этому фону Набоков был, собственно, равнодушен и пользовался им лишь как строительным материалом для своих, безразличных к кирпичу, конструкций.

Отношение Набокова к своему веку особо, оно связано, возможно, с инаким пониманием самой природы времени, которое является не свойством материи, но как бы выявителем невидимого в ней, кодом, с помощью которого только возможно разгадать шифр совершающегося, как бы листе с оконцами в детском фокусе, наложив который на хаос разрозненных букв, с внезапной ясностью читаешь в прорезях таинственное в своей простоте сообщение – но возможно, что оно истекает из общей странности положения Набокова в современной ему литературе и жизни.

12

Веку чужак

В ответ на очередное упоминание его имени в одном ряду с Борхесом и Роб-Грийе Набоков саркастически заметил, что чувствует себя Вараввой, распятым между двух Христов. Сила метафоры служит однако нежданную службу, и не знаю, легко ли различить в блеске убийственной иронии вполне хладное зерно истины: Набоков был по своей природе чужд классикам “модернизма” и обладал достаточной суверенностью, чтобы не замалчивать это свое коренное от них отличие. Такая позиция Набокова принимаются обыкновенно барственной вольностью, причудой, художническим капризом; уничижительные отзывы о современниках списываются на дурное поведение, “аристократизм” или страсть к эпатажу. Легче всего было бы просто поверить утверждению Набокова, принять дерзость заявления как констатацию факта, – однако всерьез признать особость Набокова в литературе хх века не осмелился, кажется, еще никто.

Кажется, что Набоков не принадлежит нашему веку. Возможно, что, успев родиться в прошлом столетии, он в свои первые месяцы уловил больше, чем за всю последующую жизнь: возможно, таков вообще механизм младенчества. Но, думается, что и такого понимания будет недостаточно. Набокова можно опознать, только примерив к нему самые древние, совсем запылившиеся за неупотреблением мерки. По складу мышления, по самому типу личности – достойное место Набокову, кажется, нашлось бы только в совсем старой эпохе, во времена паскалевых опытов над сосудами и одинокого размышления Монтеня о сущности смерти. Времена страшно переменились, задумчивый феодал при шпаге и эспаньолке уже не скачет через колосящееся поле, крестьянин не ломит при встрече шапку. Привилегия чувствовать и мыслить за все человечество сошла с избранных голов. Сюзерен уже не отряжается в высоты духа не имеющим культуры и голоса крестьянином. Все стали приятно смуглявенькими, всякий начал заботиться о нуждах низкой жизни, стихи пишутся попахав землю. Явление Набокова с его древней эстетикой, когда искусство имело еще магическую природу, кажется своеобразным реликтом, чудесным явлением вымерзшего изо льда мамонта.

Искать ли тому объяснения в специфике России, в которой вся история Европы с запозданием (конечно, не на тринадцать дней), повторялась как бы в вязком сне, в замедленном кино, – так что настоящий, классический по духу феодализм сохранился до начала нынешнего века, вполне уживаясь с Учредительным собранием и пахнущим чаем автомобилем, – только явление Набокова оказалось событием исключительным, не имеющим прецедента, кроме разве что редкую голову не посещавших спекулятивных соображений на тему, что сказал бы Моцарт, увидав “Боинг”, услыхав “Битлз” или каким-либо иным образом приобщившись к духу новейшего времени.