Книга Хорошая я. Плохая я - Эли Ленд

Саския выходит в холл, дотрагивается до моей спины между лопатками.

– Все это так тяжело, Милли. Но раз теперь все позади, мы можем заняться подготовкой к твоему дню рождения, – говорит она.

Я замечаю, что Майк подает ей глазами знак – не надо. Пока рано, хочет он сказать. Она понимает, лицо у нее делается расстроенным – дескать, высунулась невпопад. Опять.

– В общем, как только будешь готова, Милли, – заканчивает она и выходит.

Майк спрашивает, не хочу ли я пойти к нему поговорить. Видимо, ему не терпится написать очередную главу своей книги. День вынесения приговора и все такое. Я отвечаю, что нет, хотела бы побыть одна.

Сажусь на пол, привалившись спиной к кровати. Сижу и думаю о тебе. О том, как мы жили с тобой. Как ты сидела в своем кресле, никакого нижнего белья. Программа поиска убийц, говорила ты, вот что придумали, но я им не по зубам, меня они никогда не поймают. Как они могут поймать меня? Ты высмеивала их слабости, их промахи. Это потому, что они мужчины, говорила ты, а у меня есть хорошее прикрытие: я женщина, да и ты приносишь пользу, маленькая мамина помощница.

Журналисты, какое они дали тебе прозвище, ты еще узнаешь и увидишь свое лицо на передней полосе газеты. Твое прозвище – название моей любимой книжки, написанное большими буквами:

ПИТЕР ПЭН – УБИЙЦА

Думаю, тебе должно понравиться, суть уловили верно. Ты теперь ни на что не влияешь, сидишь под замком. Кое-какие детали, которые я сообщила полиции, просочились, похоже, в прессу. Слова, которые ты шептала каждому безвольному тельцу, которое укладывала в комнате спать. Вечным сном. Вот что тебе полагается за то, что ушел от мамы, – твой свистящий шепот сквозь сжатые зубы им в уши, хотя они больше не могли слышать. Я пыталась сказать тебе, что не сами они принимали решения, это их мамы отдавали их. Нет, нет, нет, кричала ты на меня, я не отдавала своего сына, его у меня отняли. Они же не Люк, говорила я, невозможно его заменить. Ты избивала меня по-черному, до синевы, за то, что я произносила его имя.

Ты причиняла мне боль.

Гораздо мучительнее боли любовь, если она извращена. Ты поднимала их, раскачивала и швыряла вниз, словно хотела разбить, и снова, еще сильнее. Шесть мальчиков. Дэниел седьмой, но он тебе не достался. Шесть маленьких принцев, завернутых в одеяльца, каждый одет в пижамку, обязательно новую. Две девочки. Девочки тебя не интересовали. Не отвлекай меня, пока я не закончу, обычно говорила ты. Чего не закончишь?

Пока не попрощаешься.

Каждый раз повторялось одно и то же. Ритуал, переодевание мальчиков в пижаму. В пижаму был одет Люк в тот вечер, когда его забрали после того, как выяснилось, что это он прокрался ночью в почтовое отделение нашего городка и поджег его, хорошо хоть квартира выше этажом в тот момент пустовала. Ему было одиннадцать.

Очень важно поздороваться, от этого зависит начало, но украсть прощание, лишить тебя возможности обнять Люка в последний раз перед тем, как увести. Это был с твоей точки зрения запредельный грех.

Меня прерывают – дверь спальни открывается и входит Фиби. Она ничего не говорит, просто стоит и смотрит на меня, не отрываясь.

– Чего смотришь? – спрашиваю я.

Она не отвечает. Крошечные пираньи раздирают мне внутренности.

И вся королевская конница, и вся королевская рать.

Она смотрит еще некоторое время, а потом тихо выходит, даже не потрудившись закрыть за собой дверь.

Мы встречаемся с Майком после обеда, он спрашивает, как я себя чувствую после оглашения приговора. Плохо, говорю я, совсем не так, как ожидала. Он разговаривал с Джун, хотел узнать подробности того, что происходило в суде. Спрашивает, почему я никогда никому не рассказывала, что оставалась дома одна с Дэниелом. Боялась, отвечаю я. Я понимала, что моя мать воспользуется этим, чтобы обвинить меня. А ты сама, ты до сих пор винишь себя? Да, отвечаю я, и всегда буду. Почему? – настаивает он. А почему бы нет? – отвечаю я. Он смотрит на меня как-то странно, с подозрением, что ли, но оставляет эту тему.

Вечером я вынимаю оставшиеся рисунки, которые не пригодились на конкурс, и смотрю на тебя. Не могу объяснить, почему это меня успокаивает, но это так. Что меня беспокоит – так это Фиби, ее пристальный взгляд. Пришла вдруг, уставилась на меня.

Хоть мне это и нелегко, но я рву все рисунки, пока ты не превращаешься в груду глаз, губ, ушей. Я хочу идти вперед, я хочу нормальный дом, с нормальными вещами. Майк однажды спросил меня, чего я хочу от жизни. Чтобы меня приняли. Так я ответила. Приняли вместе с моим прошлым, вместе с правдой о том, какая я есть на самом деле, чтобы я могла довериться и попробовать расправить свое сердце, которое ты закрутила немыслимым жгутом. Так и будет, Милли, ответил он, просто жди, и ты увидишь. Но он даже не подозревает, какая немыслимая форма у этого жгута. Я собираю порванные рисунки и кладу в мусорное ведро в ванной. Через час или около того достаю обрывки и аккуратно склеиваю скотчем.

Сообщение от Морган приходит уже за полночь. «Ты не спишь? – спрашивает она. – Нужно увидеться». Я велю ей прийти на балкон, и когда она появляется, то кажется меньше, чем обычно, на размер или два. Я открываю дверь. Холодный воздух врывается первым, ветер, как шут, пляшет по всем углам. Глумится. Губы у нее окровавленные, распухшие, кожа на левой стороне лба содрана, выглядит, как прожженный ковер. Я беру ее за руку, веду в комнату, закрываю дверь на ключ. Дважды проверяю.

– Что случилось?

Она качает головой, с трудом двигая шеей, глаза опущены в пол.

– Я не знала, куда еще пойти, – отвечает она.

Она шевелит пальцами в воздухе перед собой, как будто завязывает и развязывает невидимые узлы. Я подхожу к прикроватной лампе, включаю свет. Джинсы в пятнах, от нее исходит солено-кислый запах, изо рта тянет алкоголем.

– Еще где-нибудь раны есть?

Она вытирает рукавом нос, но из него тут же опять льется потоком жидкость, прямо ей в рот. Ее подбородок начинает дрожать. Слез нет. Она в таком глубоком шоке, что не может плакать. Я вынимаю пачку бумажных платков.

– Держи!

Поднимаю руку, замахиваюсь, чтобы бросить их ей, она вздрагивает, съеживается. Я опускаю руку, хочу сказать – это же я, не бойся, но вспоминаю, как напала на нее однажды.

– Ты можешь остаться у меня на ночь.

Она встряхивает головой.

– Да, я помогу, тебе будет лучше.

– А если кто-нибудь войдет?

– Не войдет, все спят.

Я беру пижаму из ящика, ткань мягкая, хлопчатобумажная. Ты наказала бы меня за то, что я забочусь о ней. Она же не мальчик, сказала бы ты, девочкам противопоказана ласка. Конечно, отвечаю я, она не мальчик, но она кое-что значит для меня.

Свет ночной лампы хоть и неяркий, но я вижу, когда помогаю ей раздеться, что уже образовываются синяки. Отпечаток, очертания ботинка сбоку на ребрах. Я кладу ее руки себе на плечи, наклоняюсь, поочередно вдеваю ее ноги в пижаму. Разгибаюсь, ее руки остаются на моих плечах. Мы стоим так некоторое время, смотрим друг на друга. В конце концов я отстраняюсь, собираю ее одежду в кучу, кладу на стул возле балконной двери.