Книга "Москва, спаленная пожаром". Первопрестольная в 1812 году - Александр Васькин

Среди тех, кому суждено было остаться в Москве, оказался и будущий известный русский ученый и литератор Авраам Сергеевич Норов. В Бородинском сражении прапорщику Норову ядром оторвало ступню, ногу пришлось ампутировать. 2 сентября Норов находился в Голицынской больнице. Его свидетельства чрезвычайно интересны:

«Пришла ночь, страшное пожарное зарево освещало комнату; я был весь день один. На другой день вошел в комнату кавалерист: это был уже французский мародер. Он начал шарить по всей комнате, подошел ко мне, безжалостно раскрыл меня, шарил под подушками и под тюфяком и ушел, пробормотав: «Il n’a done rien» («Однако, нет ничего!» – фр.), в другие комнаты. Через несколько часов после вошел старый солдат и также приблизился ко мне. «Vous etes un Russe?» («Вы русский?» – фр.) – «Oui, je le suis». («Да» – фр.) – «Vous paraissez bien soufrir?» («Вы, кажется, сильно пострадали?..» – фр.). Я молчал. «N’avez-vous pas besoin de quelque chose?» («He нуждаетесь ли вы в чем-нибудь?» – фр.) – «Je meurs de soif» («Я умираю от жажды» – фр.).

Он вышел, появилась и женщина; он принес какие-то белые бисквиты и воду, обмочил их в воде, дал мне сам напиться, подал бисквит и, пожав дружелюбно руку, сказал: «Cette dame vous aidera» («Эта дама вам поможет» – фр.). Я узнал от этой женщины, что все, что было в доме, попряталось или разбежалось от мародеров; о людях моих не было ни слуху, ни духу.

Следующий день был уже не таков: французы обрадовались, найдя уцелевший от пожара госпиталь с нужнейшими принадлежностями. В мою комнату вошел со свитою некто почтенных уже лет, в генеральском мундире, остриженный спереди, как стриглись прежде наши кучера, прямо под гребенку, но со спущенными до плеч волосами. Это был барон Ларрей, знаменитый генерал-штаб-доктор Наполеона, находившийся при армии со времени Итальянской и Египетской кампаний. Он подошел прямо ко мне».

Ларрей проявил удивительную заботу о Норове, лично принявшись оперировать его. Закончив, он сказал стоящему рядом французскому врачу: «Вы мне будете отвечать за жизнь этого молодого человека!» Далее было еще интереснее:

«Еще через день приехал посетить госпиталь граф Лористон, бывший у нас послом в Петербурге и которого я так недавно видел в кругу нашего столичного общества; он поместился после пожара, поглотившего Москву, в уцелевшем роскошном доме графини Орловой-Чесменской близ нашего Голицынского госпиталя. Он оказал мне самое теплое участие, заявив, чтоб я относился к нему во всем, что будет мне нужно, и обещал присылать наведываться обо мне, что и исполнил, а в тот же день прислал мне миску с бульоном».

Ларрей оперировал и других русских раненых, которых свозили в Голицынскую больницу. Рядом с Норовым вскоре положили и французского раненого офицера. По доходящим до Норова слухам он догадывался о положении дел на русско-французском фронте, о бесплодных ожиданиях французами перемирия, о Тарутинском маневре. Несмотря на испытываемые физические недуги, моральный дух русских офицеров был весьма высок:

«Сердца наши знали и помнили слова манифеста, что наш меч не войдет в ножны, доколе хотя один неприятельский солдат будет оставаться на почве русской. Нам даже говорили о возможности возвратить нас в нашу армию, если мы для проформы дадим расписку, что в продолжение кампании не поступим опять в ряды; не знаю, было ли это нам сказано по распоряжению высшего начальства или для нашего утешения, но никто из нас не согласился на эту проформу…

Ж.-Д. Ларрей.

Худ. АЛ. Жироде-Триозон. 1804 г.

Между тем я был неожиданно удивлен появлением в один день перед собою крестьянина Дмитрия Семенова, поместья моих родителей Рязанской губернии села Екимца, который вызвался проникнуть в Москву и доставить им известие обо мне. Неописанно утешенный, я написал с ним несколько строк, которые прошли через французскую цензуру и благополучно достигли до моих обрадованных родителей».

А когда началось отступление наполеоновской армии из Москвы, Норову довелось увидеть и самого французского императора. Вот как это было:

«Тишина, окружавшая наш отдаленный квартал, Калужский, внезапно заменилась неумолкающим шумом обозов; наконец, 7-го октября рано поутру началось движение войск… Зрелище бедственно отступавшей неприятельской армии радостно волновало наши сердца; я просил придвинуть мою кровать ближе к окну. Вся улица была покрыта войсками, и не более как через полчаса командные возгласы возвестили приближение Наполеона. Окруженный свитою, он остановился против нашего госпиталя и, как бы осмотревшись, стал в самых воротах и начал пропускать мимо себя взводы полков. Хотя мне указывали на него, но я и без того не мог бы не узнать его по оригинальному типу, коротко уже мне известному. Раненые французы дали мне бинокль; однако я с необыкновенным злым равнодушием, взглянув раза два, возвратил бинокль, видя и без того довольно хорошо. Наполеон раза два слезал с лошади и опять садился на нее. Нельзя было не заметить, что войска нехотя бормотали, а не кричали ему: «Vive L’Empereur!» Это зрелище продолжалось более часа, и я, не дождавшись конца, улегся в своей постели, как бы упрекая себя за излишнее внимание к этому лицу».

Интересно, что, почувствовав приближающуюся и далеко не победную для Наполеона развязку его московского сидения, французы озаботились тем, как бы им и вовсе не поменяться местами с русскими. Заискивая перед оставшимися в Москве нашими ранеными, они умоляли их проявить сдержанность и благоразумие и пожалеть:

«Около пополудни растворились двери соседней с нами палаты, и целая процессия французов в халатах и на костылях, кто только мог сойти с кровати, явилась перед нами. Один из них вышел впереди и сказал нам: «Messieurs, jusgu’a present vous eties nos prisonniers; nous allons bientot devenir les votres. Vous n’avez pas sans doute, messieurs, a vous plaindre du traitement que vous avez essuye; permettez-nous d’esperer la meme chose de votre part» («Господа, до сих пор вы были нашими пленниками, скоро мы будем вашими. Вам, конечно, нельзя на нас пожаловаться, позвольте же надеяться на взаимство» – фр.). Хотя мы не были еще совершенно уверены, что мы вышли из плена, но поспешили их успокоить, прося их сказать нам, когда действительно мы будем свободны, что они и обещали сделать. Прошло почти три дня: ни мы, ни французы не знали, в чьих руках мы находимся. Мародеры шмыгали повсюду, – и даже поджигатели, – как мы узнали после; но сами французы, которые только были несколько в силах, охраняли госпиталь с помощью госпитальных людей. В ночь с 10-го на 11-е октября мы были пробуждены страшным громом; оконные стекла в соседней комнате посыпались… Это был взрыв Кремля… Взрывы повторялись еще несколько раз. Сон уже оставил нас на всю ночь… Французы продолжали, как могли, стеречь нашу больницу от поджигателей. Наконец, поутру французские раненые офицеры известили нас, что наши казаки показались в Москве, и повторили нам свою просьбу; мы предложили им, будучи недвижимы на наших кроватях, принести нам свои ценные вещи и деньги и положить их к нам под тюфяки и под подушки, что они и сделали. Действительно, часа через три вошел к нам казацкий урядник с несколькими казаками; радость наша была неописанная. Мы несколько раз жарко с ними обнялись. Это были казаки Иловайского; они стерегли выход французской армии близ Калужской заставы и явились вслед за ними. Мы заявили, что в соседней палате лежат раненые французы, что мы были более месяца у них в плену, что они нас лечили и сберегли, что за это нельзя уже их обижать, что лежачего не бьют и тому подобное… Урядник слушал меня, закинув руки за спину. «Это все правда, ваше благородие; да посмотрите-ка, что они, душегубцы, наделали! Истинно поганцы, ваше благородие!» – «Так, так, ребята, да все-таки храбрый русский солдат лежачего не бьет, и мы от вас требуем не обижать!» – «Да слушаем, ваше благородие, слушаем!» – и направились в растворенные к французам двери.