Книга Первая мировая в 211 эпизодах - Петер Энглунд

Обед был восхитительный: картошка (маленькая порция), филе из конины, финики, хлеб. А после обеда вообще произошло чудо. Офицер предложил ему бирманскую cheroot[141], и около семи часов вечера Мосли отправился назад в свое убежище, чтобы благоговейно выкурить ее.

Блиндаж он делил с другим офицером-корректировщиком огня, капитаном, и места им обоим хватало: почти пятнадцать метров. К сожалению, блиндаж был очень низенький, и приходилось всегда пригибаться. Мосли лежит на кровати, курит и смотрит в потолок. Смотрит в потолок, который состоит из ряда балок диаметром 15–20 см, покрытых слоем песка в метр толщиной. Он отмечает, что балки прогнулись под его тяжестью. Он все смотрит на выгнутый потолок и силится вспомнить цитату из Аристотеля, что-то вроде этого: “Даже если отдельные доски прочнее других, все они сломаются, когда тяжесть окажется непомерной”.

86.

Понедельник, 10 января 1916 года

Пал Келемен посещает место покушения в Сараево

Последний месяц был занят в основном патрульной службой и прочими заботами оккупационных сил. Гористая местность вся в снегу, но не особенно холодно. Остатки разбитой сербской армии исчезли в албанских горах на юге и, по слухам, были вывезены кораблями союзников на Корфу. Бои регулярных армий в Сербии завершились. Теперь надо было только покончить с партизанской войной. В некоторых областях страны практически не осталось мужского населения. Келемен то и дело видел проходящие мимо колонны мужчин всех возрастов: “Морщинистые старики, изувеченные тяжелым трудом, едва передвигались, беспомощные, смирившиеся с судьбой, словно обреченные на смерть животные. А позади них шли калеки, слабоумные и дети”. Он хорошо знал следы, которые оставляла за собой эта скорбная процессия: тела истощенных людей в придорожных канавах через каждый километр, тяжелое, кислое зловонное облако, исходящее от всех этих немытых бедняг, стоящее в воздухе еще долгое время, после того как сами они уже скрылись за поворотом.

Те, кто окончательно потерял совесть, пользовались моментом, чтобы поживиться на чужой беде. В сербских городах многие женщины предлагали себя в обмен на еду, — шоколад или хотя бы соль. Сам он даже не мог представить себе, что примет участие в этом низменном, безудержном разврате, который царил в оккупированных городах. Может, он слишком порядочный? Или просто-напросто чересчур тщеславен? Ибо чего упрямиться, если досталась такая легкая добыча?

С конца декабря его часть дислоцирована в Боснии, а сегодня сам Келемен находится в Сараево. Он записывает в дневнике:

Время близится к полуночи. Я попрощался с друзьями и пошел домой, вдоль берега реки. Снегопад прекратился, все вокруг оделось в белое. На противоположном берегу, в турецкой части Сараево, толстый слой снега покрывает купола мечетей, и когда с гор налетает порыв ветра, часть снега сползает вниз и с гулким грохотом обрушивается на землю, нарушая тишину этой спящей страны.

Улицы пустынны. Ночной часовой в тюрбане топает мимо меня в своих соломенных туфлях. Я добираюсь до берега реки Миляцки и останавливаюсь на углу, где прогремели роковые выстрелы в кронпринца. На стене дома висит мраморная доска: 28 июня 1914 года.

Из центра города доносится нежный, мелодичный перезвон: это бубенчики приближающихся саней. А вот и сами сани, они летят к берегу реки, легкие, тонкие; их везут маленькие лошадки, окутанные паром. В слабом свете уличного фонаря я угадываю контуры изящной женщины в мехах, а рядом с ней — мужской силуэт. Видение мгновенно исчезает, только слышен стук копыт. Сани с влюбленными уже скрылись за углом улицы. Приятный звон бубенчиков затих вдали, и я остаюсь один на берегу, перед мраморной доской, отмечающей место, где началась мировая трагедия.

87.

Воскресенье, 16 января 1916 года

Флоренс Фармборо сопровождает рейд в окрестностях Чертовичей

Мороз и снегопады — их главные союзники. И русская, и немецкая армии затаились в своих наспех вырытых окопах и переполненных убежищах. Флоренс и другим в полевом госпитале нечего делать. Их пациенты в основном страдают от обморожений или же ранены снайперской пулей: снайперы, эти доки по части охоты за людьми, особенно активизируются в ситуациях, подобных этой[142].

Флоренс довольна жизнью. У нее были десять дней отпуска, и она рада была побывать в Москве: “Там было все, по чему я так соскучилась: свет, краски, тепло”. Она послушала оперу, сходила на балет, даже танцевала. Неслыханным наслаждением стали для нее тихие домашние вечера в семье хозяев, мягкие подушки, игра на рояле и пение. Но через какое-то время ее охватило смутное беспокойство. Чего-то недоставало:

До меня постепенно доходило, что трудно быть счастливой, когда в мире столько несчастий, трудно смеяться, когда другие страдают. На самом деле это невозможно. И я поняла, что могу быть счастлива, только выполняя свой долг. Я, сестра милосердия Красного Креста, знала, где долг обязывает меня быть.

Потом она уже просто считала дни, оставшиеся до конца отпуска, ожидая, когда же снова наденет форму и вернется на фронт.

Хорошее настроение было не только у Флоренс. После долгих летних и осенних отступлений боевой дух армии начал восстанавливаться. Затишье последних месяцев позволило пополнить разбитые дивизии новыми солдатами, обозы — новым провиантом, а арсеналы — новой техникой. У царской России была теперь на фронте армия в два миллиона человек, и почти у каждого солдата имелась винтовка, что расценивалось как чрезвычайно положительный факт[143]. Нехватка снарядов, о которой постоянно упоминалось весь прошлый год и которая отчасти была вымыслом, теперь устранена. Для каждого артиллерийского орудия теперь предназначалось около тысячи снарядов, и это было отличным показателем. Кроме того, солдаты получили передышку.

В рядах русской армии снова воцарился оптимизм. Прежде боевой дух упал до нуля, и неудивительно, если за полтора года армия потеряла около четырех миллионов человек[144]. Но теперь многие надеялись и верили, что с новым годом наступит долгожданный коренной перелом в войне. Активно обсуждали грядущее русское наступление[145].