Книга На Фонтанке водку пил - Владимир Рецептер

— Постой, подожди, — просил Татосов, но Гриша был тверд и вышел из квартиры.

Валере Караваеву, новому исполнителю роли Ван-Свитена, директора императорской библиотеки, Гай позвонил из автомата.

— Валерий, это ты? — спросил он.

— Я, — ответил Валерий.

— Пожалуйста, не приходи сегодня играть Ван-Свитена, я сам его сыграю, — сказал Гай.

— Но, Гриша, — сказал Валерий, — в расписании стоит моя фамилия, и не мне решать такой вопрос, ты же знаешь, наше дело солдатское.

— А ты опоздай, приди попозже, а я надену костюм и сыграю. — Валерий молчал. Тогда Гриша добавил: — Или прикинься больным, я тебя в хорошую больницу устрою.

— Больницы не нужно, — сказал Валерий. — Лучше ты позвони в режиссерское… Или Гоге. Если меня вычеркнут, сыграешь ты. Я буду только рад…

И Гриша повесил трубку.

Опасаясь бедствия, Татосов позвонил Гоге.

— Вот такая история, Георгий Александрович, — сказал он. — Мне ужасно неловко, потому что я стучу на своего товарища, но Гриша совсем болен: он хочет надеть костюм библиотекаря и явочным порядком играть спектакль…

— Вы напрасно сомневаетесь, — убеждающе сказал Гога. — Это хорошо, что вы сказали… Вы поступили благородно и оградили Гришу от тяжелых неприятностей… Спасибо, Володя… Сейчас мы позовем врача и постараемся овладеть ситуацией…

И врач уговорил Гая лечь в Бехтеревку…

В один из Гришиных светлых промежутков Р. пришел к нему в Тульский переулок. Он уже знал то, чего не знал Гриша: старшая дочь умерла в стране Израиль, успев развестись с мужем и оставив мальчика… с кем же?.. На кого?.. Гриша показывал мне цветные фотки и жаловался:

— Совсем прекратила писать… И Гога не звонит…

Высыпав на ладонь таблетки нитроглицерина и проглотив одну, он медленно, как старик, спустился во двор с пятого этажа, чтобы выгулять свою беспородную собачонку, и мы вместе с ней обошли ближние окрестности… Он плохо вспоминал, говорил вяло и невнятно и был совсем не похож на того Гришу, с которым меня свела судьба: ни мощного дыхания, ни низкого грудного гудящего голоса не было в помине. Он только усмехался и осторожно хмыкал, будто подвергая ироническому пересмотру и то, о чем еще помнит, и то, что напрочь забыл.

— Ты помнишь Болгарию, Гриша?..

— Не помню, — и усмехнется…

— А Алма-Ату?.. Помнишь, как мы веселились, пили калгановку?.. Как ты варил уху?..

— А-а-а!.. Да-да-да-да-да… — И опять смешок…

В Бехтеревке его стала навещать умершая жена, которая казалась то матерью, то сестрой, то подругой. Она, как обычно, играла на фортепьяно, рисовала картины на холсте или стекле и садилась вышивать у его изголовья.

Когда Гришу донимали безумные соседи, она напоминала ему любимые стихи, и это по ее совету он вывел символическую табличку на тетрадном листе и повесил ее над кроватью: «Народный артист Григорий Гай». Несмотря на то что для него не добились даже «заслуженного».

— Эй, артист! Трах-тибидох-трам-та-тах!..

— Знаешь, Гриша, — говорила самая старшая Ирина, — ты стал читать Бараташвили лучше, чем Гога!..

— Ты так считаешь? — переспрашивал он.

— Безусловно!.. Ты вообще очень вырос как артист. И у тебя все стало получаться как-то само собой… И этот антисемит Куприн в татарской тюбетейке!.. Настоящий писатель!.. Что делать, самых близких топчут прежде всего…

— Ты видела «Гранатовый браслет»?

— Конечно!.. И этот верный Дик в «Четвертом»! Вылитый Сент-Экзюпери!.. Настоящий летчик!.. Ты помнишь, как ты рявкнул на Гогу? Нет? Ты сказал ему: «Надо читать пьесы, которые ставишь!» И он смутился…

— Разве?..

— Да… И бандит Акула… Я видела «Жизнь прошла мимо». Твой Акула — настоящий рецидивист!..

— «Жизнь прошла мимо»?.. Ирина, прости меня…

— О чем ты, Гриша!.. Разве ты меня обидел?.. Ты носил меня на руках, когда я заболела. А теперь я поношу тебя!.. Спи, мой мальчик! И никогда не падай духом!.. У тебя такая чудная библиотека!.. И — Боже мой!.. — как ты сыграл императорского библиотекаря!.. Ты в этом спектакле — лучше всех!..

Потом стало еще хуже, потому что он совсем забыл себя. Перестал быть Гаем. И не понял, что это случилось.

Когда заболел Мопассан, он успел поймать роковую минуту и, переставая быть собой, записал: «Мопассан превратился в животное». А Гриша не успел. И, как сказал врач, стал опасен. Например, он мог открыть газ и взорвать весь сталинский дом.

Рядом со Смольным собором нашелся Дом хроников, и это было совсем близко от Тульского переулка…

— А это кто? — спрашивал Гриша своих гостей.

— Это — Настя!.. Настя!.. Ты узнаешь ее?..

— Да?.. Очень милая девушка…

— А вчера звонила Лида и спрашивала, как у тебя…

— Да?.. Кто такая Лида?..

— Жена Татосова… Ты помнишь Володю?..

— Нет…

— Ты же работал с ним в театре!..

— Я никогда не работал в театре, — убежденно отвечал он.

Ему казалось, что за какую-то провинность его мальчиком выгнали из дому и с тех пор он не может найти обратной дороги…

Одиннадцать лет Гай провел без театра и радости и умер в Доме хроников, совершенно не помня прошлого и самого себя.

Хоронили его в Пушкине, там, где Ирина оставила в земле своего младшего брата и мать. Незадолго до их с Гришей свадьбы ее двенадцатилетний брат погиб, случайно подорвавшись на немецкой мине, а мать умерла за несколько лет до Гриши. Теперь на Царскосельском погосте он окончательно вошел в свою последнюю семью.

Похороны прошли незаметно, потому что театр находился в отпуске и некому было сказать. Случайно оказавшийся в городе Кира Лавров отозвался на звонок и вечером заехал в Тульский на семейные поминки.

Дорогой Гриша! Пишу тебе на тот вполне вероятный случай, что ты сумеешь достать во вселенской библиотеке те номера журналов, где пишут о тебе.

Главные новости мне сообщила Настя, с которой я продолжаю общаться если не часто, то хоть изредка, и когда не воочию, то хоть по телефону. Рад тебе передать, что твои земные и небесные хлопоты увенчались большим успехом. Твоя младшая дочь Анастасия Григорьевна в свои неполные тридцать была избрана и утверждена в должности директора Театральной библиотеки, той самой, в которой ты много раз бывал, заходя то со двора по Зодчего Росси, то с площади Островского, за спиной Александринки. А так как наша библиотека поначалу называлась Библиотекой придворного театра и указ о ее создании был подписан императрицей Елизаветой Петровной 30 августа 1756 года, то у нас есть основания считать твою дочь Настю императорской библиотекаршей.

Такое счастливое совпадение ее судьбы с той ролью, что досталась тебе напоследок в Большом драматическом, убеждает меня по меньшей мере в том, что цепь случайностей в нашей судьбе выводится иногда из закона высшей справедливости и хаос жизни уступает порой кажущейся гармонии…