Книга Бенкендорф. Правда и мифы о грозном властителе III отделения - Ольга Игоревна Елисеева

Онегин и Пушкин. Иллюстрация к роману А. С. Пушкина "Евгений Онегин". Художник А.В. Нотбек

Поэтому Булгарин получил устный выговор и был вынужден замолчать. А Пушкину Бенкендорф написал 3 апреля: "Мне не совсем понятно, почему вам угодно находить свое положение неустойчивым; я не считаю его таковым, и мне кажется, что от вашего собственного поведения зависит придать ему еще более устойчивости. Вы также не правы, предполагая, что кто-либо может на меня влиять во вред вам, ибо я вас знаю слишком хорошо. Что касается г-на Булгарина, то он никогда со мной не говорил о вас по той простой причине, что встречаюсь я с ним лишь два или три раза в году, а последнее время виделся с ним лишь для того, чтобы делать ему выговоры".

Почему это письмо на фоне ответов императору считается неискренним? Потому что "два года" Пушкин и Булгарин жили в мире? Это действительно так. Пока не обнаружился плагиат, отношения были ровными.

Потому что Бенкендорф писал, что Булгарин не имеет на него влияния? Они и правда виделись редко. Дружеские отношения литератора со служащими разных департаментов III отделения еще не влияние на самого главу. Подобное противоречило бы субординации. Уровень Булгарина — один из секретарей Александра Христофоровича. Например, Л.В. Ордынский, любовник жены писателя Елены Ивановны. Конечно, и это влияние, но не Булгарина и не на Бенкендорфа.

"ШКИПЕР СЛАВНЫЙ"

Пушкин успокаивался нескоро. Да и Фаддей Венедиктович не простил "Видока". Они еще раз обменялись журнальными ударами, даже когда поняли, что "мандарины" в схватке участвовать не будут. Не запретят "Северную пчелу" и не заподозрят Пушкина в большем, чем своевольный отъезд в Москву.

После пасхального яичка в виде "Записок" сыщика Булгарин подальше от глаз спрятался на своей даче Карлово на Каменном острове, выждал, чтобы не вызывать гнев свыше, и уже в августе возобновил полемику. Теперь он обвинял Пушкина за показной аристократизм и больно бил по прозвищу "русский Байрон".

"Лордство Байрона и аристократические его выходки… — писал Булгарин 7 августа в "Северной пчеле". — свели с ума множество поэтов и стихотворцев в разных странах, и все они… заговорили о 600-летнем дворянстве!..Рассказывают анекдот, что какой-то поэт в Испанской Америке, также подражавший Байрону, происходил от мулата, или не помню, от мулатки, стал доказывать, что один из его предков негритянский принц". Когда же взялись искать документы в ратуше, оказалось, что шкипер "купил негра за бутылку рома".

Подобные намеки назывались в то время "личность" и запрещались, в отличие от косвенных. В 1829 г. Пушкин высмеивал это правило:

Иная брань, конечно, неприличность, Нельзя сказать: Такой-то де старик, Козел в очках, плюгавый клеветник, И зол, и подл; все это будет личностью. Но можно напечатать, например, Что господин парнасский старовер…

Булгарин перешел на "личность". И личность ему ответила. Пушкин всегда очень внимательно относился к своей родословной и готов был изменить в ней кое-какие неприглядные моменты для большего облагораживания. Однако Булгарин ударил рядом, но не в цель. Как писал Жуковский, "есть что-то похожее на сведения, но сведений нет". Авраам Ганнибал действительно был африканским принцем, привезенным Петру I.

Поэт ответил только в ноябре из Болдино:

Решил Фиглярин, сидя дома, Что черный дед мой Ганнибал Был куплен за бутылку рома И в руки шкипера попал.

Сей шкипер был, тот шкипер славный, Кем наша двинулась земля, Кто придал мощно бег державный Рулю родного корабля. В последней строфе слышался упрек: Сей шкипер деду был доступен. И сходно купленный арап Возрос усерден, неподкупен, Царю наперсник, а не раб…

Николай I не был по-настоящему "доступен" поэту. Но и потомок бояр Пушкиных — не камердинер царя. Александр Сергеевич сам всегда щепетильно оберегал свое достоинство.

Сближение с этим "волканом" страстей могло обернуться непредсказуемыми последствиями. И это в мире, где "речи — лед, сердца — гранит". Роль "наперсника", на которую претендовал поэт, была занята, и занята по желанию самого государя, другим человеком.

Опубликовать стихи Пушкин захотел только в ноябре 1831 г. и дал пояснение Бенкендорфу: "Около года назад в одной из наших газет была напечатана сатирическая статья", в которой выставлялась мать поэта "мулатка, отец которой бедный негритенок, был куплен матросом за бутылку рома. Хотя Петр Великий вовсе не похож на пьяного матроса (утверждение спорное. — О. Е.), это достаточно ясно указывало на меня, ибо среди русских литераторов один я имею в числе своих предков негра".

Несмотря на ссылки на Петра Великого, столь близкие сердцу императора, Николай I нашел невозможным публиковать эту часть "Моей родословной", поскольку она оживила бы едва замятую ссору. "Что касается его стихов, — писал император Бенкендорфу, — я нахожу в них остроумие, но еще больше желчи, чем чего-либо другого. Он бы лучше сделал, к чести своего пера и особенно разума, если бы не распространял их".

Этих слов уже хватило. В самый разгар взаимных обвинений с Булгариным, 18 марта 1830 г., в руки Пушкина попал документ столетней давности. Вот что он писал Вяземскому: "Посылаю тебе драгоценность — донос Сумарокова на Ломоносова… Он отыскан в бумагах Миллера, надорванный, вероятно, в присутствии, сохраненный Миллером как документ распутства Ломоносова: они были врагами. Состряпай из этого статью и тисни в Литературной газете".

На что жаловались поэт А.П. Сумароков и историк Г.Ф. Миллер? Михайло Васильевич вовсе не был тихим человеком. "Напивался пьян", сшибал тростью в присутствии парики с академиков, называл их "академическими жидомордиями". Все это уживалось с гениальностью. Как и у самого Пушкина.

Стоило бы задуматься над превратностями времени: и сто лет назад ученые жаловались друг на друга и втягивали власть в свои склоки. Пройдет еще сто лет, картина не изменится. Во времена Ломоносова доносы заканчивалось "матерним" распеканием со стороны императрицы Елизаветы Петровны. Во времена не столь отдаленные — арестами и ссылками.

Тон, выбранный Николаем I и Бенкендорфом, — не оскорблять, но и не сближаться чрезмерно — позволял власти сохранять лицо.

"КАКАЯ ЖЕ ТЕНЬ ПАДАЕТ НА ВАС?"

Пушкин, конечно, обиделся. Но до этого сам, без объяснений, умчался в Москву. Вновь пришлось оправдываться, по чьему позволению. Даже в вежливом послании Бенкендорфа слышится едва сдерживаемое раздражение.

"К величайшему моему удивлению, услышал я, — писал Александр Христофорович 17 марта, — что внезапно рассудили уехать в Москву, не предваря меня, согласно с сделанным между нами условием… Мне весьма приятно будет, если причины… будут довольно уважительными… но я вменяю себе в обязанность вас предупредить, что все неприятности, коим вы можете подвергнуться, должны вами быть приписаны собственному вашему поведению".