Книга Неужели это я?! Господи... - Олег Басилашвили
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Приехали домой. Паша идет ко мне. Садится в кресло. Молчит. И вдруг взрывается:
– Ты кого играешь? Кого?!! Какого-то Андрюшу сраного. А он – не такой. Он ведь на самом деле мог быть великим ученым! Он – Эйнштейн, мать твою так!!! Понимаешь ты – Эйнштейн! А может, и побольше! И вот в финале мы видим этого гения! Гения, понимаешь?! Который катает в колясочке ребенка, прижитого его женой от ее любовника! И пикнуть не смеет!! Говорит только с глухим Ферапонтом! Это же трагедия! Э-эх…
Пашины глаза, его воловьи карие глаза вдруг блеснули влагой, он скрипнул зубами и быстро ушел.
Последняя генеральная репетиция. Без публики. Декорации, свет, костюм, грим… В зале почти никого. Вспыхивает огонек сигареты. Взблескивают очки: Товстоногов. Сопит.
Меня несет волна, в которой всё: и радостные надежды, и трагедия несбывшегося гения, и тоска по прошлому, ненависть, звериная ненависть к этой жизни, которая словно асфальтовый каток вбивает в землю, давит и душит все настоящее, хорошее.
И вот под звуки марша уходящего полка качу я детскую коляску с чужим ребенком. Холодно, голову втянул в поднятый воротник поношенного старого пальто, какой-то бабий шарф на мне, небрит неделю – какое там бритье!
Качу я коляску и чувствую – все, все в зале должны сейчас заплакать и почувствовать все то, что чувствую я.
И вдруг раздается звонкий, заливистый хохот – это Пашка ржет в почти пустом зале, срывает мне сцену!
Все. Финал.
«Если бы знать! Если бы знать!»
За кулисами встречаю Пашку:
– Пашка, что ты ржал?! Сорвал мне мой проход!! Весь финал!
– Чудак! Это я от счастья…
Стиснул мои плечи. Отпустил. Отвернулся и заковылял от меня.
– Мерзавец! Как вы посмели!! Что вы сделали?! Ради чего мы с вами три месяца бились?!
Это Роза Сиро́та. Розочка. Розамунда.
Только что отгремели овации после очередного спектакля «Лиса и виноград» Фигейредо. Я стою за кулисами в белом хитоне, счастливый, с громадной охапкой цветов – спектакль прошел грандиозно, почти на каждую мою реплику следовал взрыв хохота, аплодисменты. Я легко импровизировал, а в конце спектакля раздалась овация нам – Юрскому, мудрецу Эзопу, мне, сыгравшему Ксанфа, глупца, мнящего себя великим философом, Медведеву, Тарасовой, Караваеву, Теняковой.
Все еще слышны крики: «Спасибо!», овации…
И вот: «Мерзавец!»
– Что вы, Роза? Слышите, какой успех?!! Как воспринимается каждая фраза, каждая коллизия?!
– А вы ради успеха, да? Ради этого хлопанья в ладоши вышли на сцену, да?! Или ради того, чтоб сказать зрителю, что власть и мудрость несовместимы, что ум и порядочность должны править жизнью, а не идиот философ?!!
Маленькая, глазки яростно блестят, губы презрительно кривятся, словно взъярившийся воробушек сейчас заклюет своим клювиком.
– Вы словно проститутка! Ради этих проклятых аплодисментов готовы отдать все! Все, что наработали! Дешевка!! Завтра, завтра же!! Репетиция!! Немедленно!!!
Топнула ножкой, круто развернулась. Ушла.
Бессонной ночью понял я, что права Роза. Ведь сколько сил, эмоций вложила в меня Роза на репетициях, добиваясь нашего взаимодействия подлинного, а не театрального. Добилась, вместе с Гогой придала моему существованию яркую форму. На сцене я имел большой успех и постепенно, на волне этого успеха, стал «жать» на аплодисменты, на реакцию зала, и мне уже этот зал стал важен, а не партнер, не сверхзадачи – зачем, для чего я вышел на сцену.
Почти на всех рядовых спектаклях Роза присутствовала, и все участники этих спектаклей с трепетом ждали: что сегодня скажет Розочка? Разнесет? Похвалит?
Она обладала редким даром создать вместе с актером тайну. Тайну, которая, помимо точного действия, яркого приспособления, создавала загадочную музыку души, притягивающую зрителя своей неразгаданностью, заставляющая его оторваться от спинки кресла, попытаться разгадать, понять эту тайну…
Репетируем «Беспокойную старость» Рахманова. Роль Бочарова – топорный образ молодого ученого-революционера, ученика профессора Полежаева. Роль довольно примитивная.
Текст роли такого рода:
– Враг нарушил перемирие и надвигается на Петроград. Уже взяты Псков и Нарва. Мы должны ответить контрударом. Наши отряды выступают немедленно…
Вроде бы все мне ясно. Но скучно и плохо до тоски.
И вот Роза, полуобняв меня, – головка как у воробушка, почти вбок, – в уголке, почти шепчет:
– Олег, хочу сообщить вам секрет. Никому не говорите, держите его про запас. Для себя. Не выбалтывайте, ладно? А то есть у вас такая манера: все разболтать первому встречному… ну-ну… не обижайтесь.
У вас не совсем точно идет роль, потому что у вас нет живого чувства, которое вы должны испытывать по отношению к профессору и его жене. А вы представьте себе на минуточку, что вы – круглый сирота, вам холодно и одиноко, и единственное место, где к вам относятся, как к родному, – это дом Полежаевых. Они заменили вам отца и мать. Вы и любите их, словно отца и мать, да и революцию-то делаете ради них, их счастья. Но вы стеснительны, боитесь показаться сентиментальным, да и не краснобай… Идете сюда, в этот дом, за теплом и лаской, ну, как вот вы в Москву, к своим, ездите… да? Только между нами это!
И вспомнился мне запах маминых пирогов, папины фронтовые рассказы, наши литературные споры, наш двор, пропахший валерьянкой…
Чудо!.. Роль постепенно «пошла», как говорится. Дело ведь не в словах, а в той гамме чувств, которые я стал испытывать к этим замечательным, наивным, словно дети, старикам, совершенно беспомощным в быту и таким одиноким!
Спектакль получился замечательным. Юрский и Попова – центр его. А я обожал свою нелепо написанную роль, она позволила мне жить на сцене, а не «представлять образ». Как же мне стало уютно, тепло на сцене и как мне не хотелось уходить из этого дома, из петербургской квартиры…
В Москве папа мой попал в больницу. Я помчался туда. Три дня мы с мамой были рядом с ним. Он умер на четвертый день. На следующее утро я примчался в Ленинград играть утренний спектакль «Беспокойной старости». Я мог и остаться, мне полагался трехдневный отпуск. Но я ничего не соображал, задавленный горем.
Играем спектакль. Идет сцена, где мой Бочаров прощается с профессором Полежаевым и его женой, не зная, увидит ли их когда-нибудь еще. Сцена «проходная», ничего особенного.
– Приходите всегда как к себе домой, – говорит профессор и вручает мне ключ от квартиры.
Я беру ключ, кланяюсь старикам, прячу ключ в карман, поворачиваюсь и ухожу. Играл это я всегда внутренне убедительно, но особых восторгов по поводу моей игры никто не выказывал, да и сцена-то маленькая, проходная. Обычная рядовая сцена, ничего особенного…
