Книга Индия. Записки белого человека - Михаил Володин

Мне стало не по себе: для сумасшедшего старик выражался куда как заковыристо! Но еще сильнее подействовало то, что он явно подсматривал за мной из-под век, словно желал проверить, уловил я скрытый смысл или нет. От этого взгляда по спине у меня пополз нехороший холодок, и я поспешно отвернулся.

Старик был мне непонятен и противен, и, похоже, это чувствовал. Если добавить неприязнь, которую я испытывал к австралийцам, то можно было наверняка сказать, что у меня начинался очередной приступ мизантропии. Хотелось побыть одному. С ужином было покончено, и я, поблагодарив женщин, начал собираться. Следом поднялись мои спутники. Гарри, подхватив гитару, предложил взять бутылку рома и посидеть на берегу озера.

— У него их с собой полдюжины! — громогласно сообщил Пит и ткнул Гарри кулаком в бок. Оба расхохотались. Том не видел разницы, что делать, а я почти радостно отказался: можно было посидеть в сарае в одиночестве и постараться привести в порядок растрепанные нервы.

Я вышел за порог и застыл в изумлении — пейзаж был красив и безжизнен, как голограмма. Полная луна, зависнув над хребтом, посылала на землю странный зеленоватый свет, и от него пространство вокруг напоминало озерное дно в сумерках. Кроме меня и трех моих спутников, в этом мире не было ни одной живой души — ни птицы, ни зверя, ни человека. Даже такие громкие еще недавно голоса коз растворились в опустившейся тишине! Пока я стоял завороженный, где-то метрах в ста, на берегу озера, грянули гитары, а следом донесся беспардонный австралийский дуэт. Я чертыхнулся и поспешил в сторону сарая.

Я не стал зажигать свечу и уснул, судя по всему, моментально. Так же, разом, и проснулся. Сон мой был вряд ли долгим — австралийцы с англичанином еще не вернулись. В сарае было темно, но не так, как вечером: в лунном свете, проникающем сквозь крошечное окошко, привыкшие к мраку глаза легко различали отдельные предметы. На стене справа от мешков с шерстью (из таких же мешков были сделаны наши постели) висела утварь для ухода за козами. Ближе ко мне стояло деревянное колесо, отдаленно напоминавшее прялку. Впрочем, я не был уверен в его назначении. За ним, неподалеку от входа, к стене был прислонен массивный шкаф с приоткрытой дверцей. Косой лунный луч падал из окна на боковую стенку. Мне вдруг показалось, что за дверцей прячется отвратительный старик. Чем дольше я всматривался в темноту, тем отчетливей видел освещенное луной плечо и клок седых волос, подрагивающих от беззвучного смеха. И, как я ни старался, не мог отвести взгляд.

Так оставленный в темной комнате ребенок весь превращается в глаза и уши: стул кажется ставшим на четвереньки черным человеком, а рояль — огромным и тоже черным гробом. Господи, как же страшно одному в темноте! Но проходит минута-другая, и ребенок привыкает и к незнакомцу на четвереньках, и к гробу — пусть себе стоят, лишь бы не двигались! Да и не до них сейчас: из коридора слышны ритмичные глухие шаги и стук палки по паркету. Шаги медленно — так медленно, что за это время можно пройти двадцать, нет, сто коридоров! — приближаются к двери. И зажимаешь рот руками, и сердце готово разорваться от ужаса, и глаза смотрят на дверь, на щель — не стала ли шире? — и губы шепчут: мамочка, мамочка!

Неведомое вызывает ужас в любом возрасте, но взрослому легче: у него есть так называемый здравый смысл. На дне самой жуткой жути здравомыслие дергает за рукав и говорит, что в комнате нет и быть не может ни человека, ни гроба. А что есть? Есть приметы параллельной реальности — утлом ли, гранью ли прорывающей тончайшую пряжу ночи и выглядывающей незнакомыми ликами из знакомых предметов. Но об этом здравый смысл ничего не знает. Что такое эта параллельная реальность? Какое отношение она имеет к безумцу в шкафу? Почему пальцы не слушаются, и я не могу достать спичку из коробка, чтобы зажечь свечу?!

Когда наконец мне удалось запалить фитиль, плечо, как и следовало ожидать, оказалось висящим на гвозде пальто, а клок волос — пучком то ли шерсти, то ли пакли. Можно было спокойно укладываться, но тревога не проходила. Я приподнялся на локте и всматривался в дрожащие на стенах тени, вслушивался в шумы и шорохи, долетающие снаружи. Раз возникнув, образ безумного старика не хотел уходить. Я отлично понимал, что все мое беспокойство по его поводу, все подозрения в том, что он куда нормальнее, чем хочет показаться, основывались всего на нескольких фразах. «Мало ли что мог случайно сболтнуть сумасшедший!» — пытался я убедить самого себя, но это плохо помогало. И я продолжал вслушиваться в то, что происходит вокруг меня.

Я не сразу уловил тот звук. Он звенел на такой высоте, на таком пределе слышимости, что, даже уже однажды обнаружив, поймать его вторично было непросто. Он был так же неверен, как звон в ухе, и так же далек. И вот, несмотря на слабость и призрачность, именно этот звук не давал мне уснуть и заставлял в напряжении вслушиваться.

Вскоре в сарай вернулись мои спутники. Впервые за вечер при их появлении я не почувствовал раздражения. Были они навеселе, но австралийцы пришли с зачехленными гитарами и разговаривали вполголоса. Впрочем, увидев, что я не сплю, они перестали сдерживаться.

Разговор шел о каком-то музыканте и о его женщинах. Поняв, что быстро уснуть не удастся, я вышел из сарая и немедленно вновь услышал тот звук. Здесь, вне стен, он был и громче, и отчетливей. Казалось, кто-то на берегу озера выводит на флейте-пикколо негромкую монотонную мелодию.

Судя по луне, было около девяти. Я зашел за угол сарая — другого туалета в округе не было, но в смущении замер: под навесом в нескольких метрах от меня стояла молодая хозяйка и убирала в мешки развешанную днем для просушки шерсть. Я поздоровался и присел на скамейку рядом с навесом.

— Это что — флейта? — спросил я первое, что пришло в голову, и махнул рукой в сторону озера.

Женщина, не прекращая работы, ответила:

— Дядя играет. Вы его не бойтесь! Он не злой, просто при такой луне ему становится хуже.

— Он у вас странный, — сказал я, радуясь неожиданному разговору.

— Это у него после лагерей.

— Лагерей? — переспросил я, подумав, что ослышался.

— Его держали четыре года за колючей проволокой. После того как в тысяча девятьсот пятидесятом году китайцы захватили Тибет, многих монахов убили, остальных пораскидали по лагерям и тюрьмам.

К своему стыду, я почти ничего не знал о злоключениях тибетцев. И, надо сказать, полгода, проведенные в Индии, знаний не добавили. Нет, мне, конечно, было известно о том, что через девять лет после китайского вторжения Далай-лама бежал из своего дворца Потала на север Индии, в Дхарамсалу, и что за ним последовали десятки тысяч жителей горной страны. Но прежде мне никогда не доводилось встречать человека, прошедшего китайские концлагеря!

— Дядю Тобгяла схватили на перевале, когда семья уходила из Лхасы. Он подвернул ногу и не мог идти. Пока накладывали повязку, появились китайские пограничники — врача застрелили, а дядю пытали: искали информацию о монастыре, где он жил и учился. Но какие секреты могли быть известны одиннадцатилетнему мальчику!