Книга Молодая Екатерина - Ольга Игоревна Елисеева

В августе 1749 г. между Данией и Швецией был подписан договор об оборонительном союзе, кронпринц отказался от голштинского наследства и взамен получил города Дельменгорст и Ольденбург. Сделка до времени оставалась тайной и должна была вступить в силу сразу после кончины великого князя. Несколько месяцев в Петербурге ничего не знали о случившемся, и лишь в апреле 1750 г. информация просочилась из Копенгагена. Елизавета Петровна была вновь унижена, а Бестужев просто втоптан в грязь. Он конфликтовал со Швецией, полагаясь на Данию, а тем временем оба королевства протянули друг другу руки.

Канцлер запил и перестал показываться при дворе. Императрица демонстрировала ему свое пренебрежение. В этих условиях у Петра Федоровича появился шанс выскользнуть из-под тяжелой политической опеки. В январе 1750 г. в Петербург прибыл новый датский посланник граф Рохус Фридрих Линар, уполномоченный возобновить переговоры об обмене владений.

СОПЕРНИЦА

Екатерина характеризовала графа Линара враждебно и насмешливо, правда признавая за ним ум и изворотливость. «Это был человек, соединявший в себе, как говорили, большие знания с такими же способностями; внешностью он походил на самого настоящего фата. Он был статен, хорошо сложен, рыжевато-белокурый, с белым, как у женщины, цветом лица; говорят, он так холил свою кожу, что ложился спать не иначе, как намазав лицо и руки помадой, и надевал на ночь перчатки и маску. Он хвастался тем, что имел восемнадцать детей, и уверял, что всех кормилиц своих детей приводил в положение, в котором они вторично могли кормить»373.

Датский министр был братом того самого Морица Карла Линара, который в роли саксонского дипломата подвизался при русском дворе во времена правительницы Анны Леопольдовны и слыл ее фаворитом. Поэтому на нового посланника смотрели неласково. И хотя Бестужев принимал его «как родного» и «носился» с ним, «это не уберегло его фатоватости от насмешек».

Линар имел полномочия сделать великому князю несколько уступок по мелочи, чтобы таким образом втянуть его в переговоры. Это получилось, поскольку и Бестужев, и Пехлин проявили заинтересованность в предложениях датской стороны. Копенгаген, желая соединить свои владения в Германии, предлагал неплохие земли взамен финансово несостоятельного герцогства. Но Петр чувствовал себя преданным и не хотел вступать в переговоры. «Пехлин докладывал великому князю, что слушать не значит вести переговоры, – вспоминала Екатерина, – а от ведения переговоров до принятия условий еще очень далеко». Согласившись слушать, цесаревич неизбежно должен был что-то отвечать. И тут ловкий Линар сыграл в поддавки: подписал в октябре 1750 г. конвенцию об обмене «дезертирами» – т. е. перебежчиками с голштинских земель на датские и обратно374.

Эта мнимая дипломатическая победа раззадорила Петра. Переговоры пошли дальше. Но по мере того как они продвигались, великий князь все сильнее нервничал. «Часто я видела его в восхищении от того, что он приобретет; затем он испытывал мучительные колебания и сожаления о том, что ему приходилось потерять. Когда видели, что он колеблется, замедляли переговоры и возобновляли их лишь после того, как изобретали какую-нибудь новую приманку, чтобы заставить его видеть вещи в благоприятном свете»375.

Так ситуация выглядела изнутри. Внешне же поведение Петра было вполне достойным: он упорно отстаивал права своего герцогства и, выжидая, заставлял противника делать ему все новые и новые предложения376. Великому князю жаль было расставаться с родовыми владениями, но он противостоял Дании в одиночку, его советники играли на другой стороне и склоняли молодого герцога к уступке. Наследнику не на кого было опереться, не с кем обсудить положение. Удивительно ли, что он пришел к Екатерине?

Хотя именно откровенность с женой была Петру строжайше запрещена. «Ему предписывали держать это в величайшей тайне, в особенности, прибавляли, по отношению к дамам, – писала наша героиня. – Я думаю, что эта предосторожность касалась меня больше, нежели других, но в этом ошибались, потому что первым делом великого князя было сказать мне об этом». Екатерина оказалась на высоте оказанного доверия. Она горой стояла за Голштинию и против обмена. Действовать так ее побуждали семейная неприязнь к датчанам и развитое честолюбие. Всегда забывают, что она была не только царевной, но и герцогиней Голштинской. Пока ее муж сохранял хотя бы формально независимое владение, они оба имели свое маленькое государство, считались суверенами. Даже если бы их выслали из России, им было куда скрыться, и среди владетельных особ Германии они заняли бы пусть не первое, но и не последнее место. Приобретение Ольденбурга, возможно, обогатило бы наших героев, но как быть с титулом правящего герцога?

Позднее, когда Екатерина II будет прочно сидеть на русском престоле, она обменяет Голштинию на Ольденбург. Но это случится только в 1773 г. Пока же дипломатические ухищрения «огорчали великого князя, – вспоминала императрица, – он стал мне о них говорить. Я, которая была воспитана в старинной вражде Голштинского дома против Датского… приняла известие об этих переговорах с большим раздражением и противодействовала им у великого князя, сколько могла»377.

И вот тут наша героиня почувствовала, что ее собственных сил не хватает. Хуже того, не она одна могла оказывать влияние на Петра. Недаром наследника предостерегали «по отношению к дамам». Обратим внимание на множественное число.

Еще до отъезда двора из Москвы у великого князя завязался роман с принцессой Курляндской, дочерью опального герцога Эрнста Иоганна Бирона. Эта умная, практичная девица сбежала из Ярославля, где отбывала ссылку ее семья, и заявила, что терпит притеснения от родителей за желание перейти в православие. Государыня сама стала восприемницей Елизаветы Гедвиги, в крещении Екатерины Ивановны, и назначила ее надзирательницей над фрейлинами. Такая должность соответствовала высокому происхождению ярославской беглянки. Екатерина сразу оценила принцессу Бирон как ловкую особу, способную на продуманную интригу и решительные шаги. Появление такой дамы рядом с Петром не сулило ничего хорошего.

«Она была вкрадчива, ум ее заставлял забывать, что у ней было неприятного в наружности… – писала Екатерина, – она каждому говорила то, что могло ему нравиться». Петр начал оказывать новой фрейлине «столько внимания, сколько был способен; когда она обедала у себя, он посылал ей вниз и некоторые любимые блюда со своего стола, и когда ему попадалась какая-нибудь новая гренадерская шапка или перевязь, он их посылал к ней, дабы она посмотрела»378. Таким образом, принцесса Бирон вела с наследником разговоры на его любимые темы и все больше захватывала внимание поклонника.

«Главное достоинство, какое она имела в его глазах, состояло в том, что она была дочерью нерусских родителей, – вспоминала Екатерина. – Уже тогда великий князь выказывал очень сильное пристрастие ко всем иностранцам и начало отвращения ко всему, что было русским или тянуло к России… Принцесса… охотно говорила по-немецки; и вот мой великий князь влюблен по уши»379.

Удивительно, но разве сама мемуаристка не была иностранкой и не говорила по-немецки? Возможно, Петр уже не воспринимал жену таковой. Но дело не в чувствах великого князя, а в умении Екатерины выстроить образ. Императрица намеренно присоединяла себя ко всему, «что было русским или тянуло к России», тем самым вызывая отвращение царевича. Она показывала себя не просто брошенной женой, а сливала личную драму с неприязнью наследника к стране. Оставленная женщина олицетворяет собой нелюбимую Россию.