Книга На далеком меридиане - Николай Кузнецов

Летчиками не рождаются, как и моряками. Важно, когда избранная «почти случайно» специальность совпадает потом со вкусами и характером человека, и он становится одержимым в своем деле. Вот такой процесс произошел и с Проскуровым. Он был летчиком со всеми необходимыми для этого чертами: выдержкой, смелостью и крепким здоровьем.

Кажется, в мае большая группа добровольцев возвращалась на родину. Их сменили новые товарищи. Ивана Иосифовича сменил Хованский, а фамилии других не удержались в памяти. Проскуров и Остряков заехали ко мне в Картахену проститься. Был жаркий день, и южное солнце основательно припекало. Я попросил их остаться пообедать с моряками, а пока предложил пройтись по набережной и поболтать. Уезжавшие советские товарищи так же напоминали о родине, как и прибывшие из Советского Союза. Всегда в таких случаях становилось немного грустно и хотелось хотя бы отправить письмо «с оказией». Мы остановились у памятника Христофору Колумбу, напоминавшего как о былой славе Испании XVI в., так и о ее упадке. Более шести месяцев мы работали вместе, летчики уже сроднились с республиканским флотом. Они приобрели опыт и поняли, что значит взаимодействие авиации с флотом, но другие соображения требовали их замены.

Мы шли мимо мола Курро, где стояли крейсер «Либертад» и линкор «Хайме I». «Ох, уж мне этот ваш Хайм», – вспомнил Проскуров выражение Смушкевича, и разговор перешел на флотские темы. «Если бы моя власть, на Родине обязательно назначил бы вас обоих на службу в морскую авиацию», – откровенно сказал я. И тот и другой согласились со мной. Впоследствии Н. А. Остряков действительно служил на Черноморском и Тихоокеанском флотах, а И. И. Проскурову была уготована другая судьба. После непродолжительной службы в авиации его против желания назначили на ответственную работу в аппарат Наркомата обороны. «Я убедительно просил начальство не поручать мне дело, которое я не знаю и не люблю, но не помогло», – с горечью рассказывал Иван Иосифович. Он, безусловно, как честный коммунист, старался сделать все как можно лучше, но дело не клеилось, и он был снова переведен в Военно-воздушные силы. Когда началась война, Проскуров находился «в опале». Из Наркомата обороны его перевели в Петрозаводск командовать небольшим авиасоединением. Однако и на этом репрессии не кончились. За неудачу в первые дни войны часто страдали честные люди. Так было и с Проскуровым.

Мне думается, о нем больше и подробнее напишут летчики. Он этого заслужил.

С Н. А. Остряковым мне довелось сталкиваться ближе как в предвоенный период, так и в первые месяцы войны. В нем сочетались исключительная храбрость с удивительной скромностью. Он пользовался огромным авторитетом, хотя не мог строго наказать или крепко отругать своего подчиненного даже тогда, когда это было нужно. Высокий, с большими голубыми глазами и немного вьющимися волосами, он производил очень приятное впечатление. Впервые я столкнулся с ним, когда он был летчиком в отряде И. И. Проскурова и летал на бомбардировщиках по заданию флотского командования из Картахены. В героях нередко уживаются храбрость с удальством или бравадой в быту и повседневной жизни, вне службы. Остряков всегда был исключительно скромен и никогда не рассказывал о себе. В Испании мне доводилось наблюдать, когда самолеты этого звена, частенько ночью, ходили на пределе своих топливных ресурсов бомбить Гранаду, Малагу или искать мятежные корабли в море.

Ближе я познакомился с Остряковым после возвращения из Испании, так как несколько лет нам пришлось работать вместе. Когда я вернулся в Советский Союз, Остряков командовал бригадой бомбардировщиков в Сарабузе на Черном море. Его там любили, и бригада вскоре стала образцовым соединением. Остряков увлекал личным примером, летая днем и ночью в самых сложных условиях, что в то время было непросто. Как и в Испании, он не умел ругать своих подчиненных. Его заместитель, летчик М. И. Самохин, значительно позднее, вспоминая Николая Алексеевича по работе на Черном море, рассказывал мне, как тот иногда приглашал его к себе и просил вызвать такого-то командира и выругать как следует за нарушение летных правил.

Хорошо запомнился один эпизод. После возвращения на Родину, занимаясь сложной боевой подготовкой ночью, Остряков однажды, подвесив бомбы, вылетел на поиски и бомбежку кораблей противника. Едва оторвавшись от земли и пересекая дорогу в южную темную ночь, он зацепил колесами за воз сена, который тащила лошадь. Перепуганный возница свалился и долго не мог прийти в себя, а Остряков, повредив колеса, вынужден был отказаться от полета в море и делал крути над аэродромом. На земле обсуждали, как поступить: оставить самолет и выпрыгнуть из него или попытаться сделать посадку, освободившись предварительно от бомб. Предложение выброситься на парашютах было Остряковым отвергнуто. Он удалился в море и, сбросив опасный груз, вернулся на аэродром. Ночь выдалась исключительно темная. «Буду делать посадку, выключив в последний момент моторы», – передал Остряков, прицеливаясь к взлетной полосе.

«Мы в напряжении следили за его полетом, – рассказывал М. И. Самохин. – Луч прожектора освещал развороченные шасси самолета, и, казалось, посадка невозможна. Но вот, сделав пару пробных заходов, Остряков передал: „Иду на посадку“. Прожекторы освещали летную полосу, а самолет, снижаясь, выключил моторы. После этого ничего не оставалось делать, как, уменьшив скорость, садиться на фюзеляж. Поразительное спокойствие Острякова спасло экипаж и машину. Мы даже не доносили об этом происшествии как об аварии, а отнесли к простой поломке».

О высоких моральных качествах говорит и такой эпизод из жизни Острякова. Его заместителю предложили службу на Дальнем Востоке. Зная о трудном семейном положении своего подчиненного, Остряков сам отправился во Владивосток, оставив вместо себя подготовленного им заместителя. Мы снова встретились. Я тогда командовал Тихоокеанским флотом, а он принял командование одной тяжелой авиационной бригадой. «Ему ангелами командовать», – шутили, когда что-нибудь случалось в соединении и Острякова упрекали в недостаточной требовательности к нарушителям порядка и инструкций. Возможно, это было действительно недостатком Острякова, но таков уж он был.

В середине октября 1941 г. я его видел в последний раз. Острякова назначили командовать ВВС Черноморского флота, и он отправлялся в Севастополь. В тяжелых условиях блокированного города Николай Алексеевич водил свои части в бой. Говорили, что чрезмерное и ненужное пренебрежение опасностью привело Острякова к преждевременной гибели. Он находился на одном из аэродромов около Севастополя, когда началась бомбежка, во время которой он и погиб, не желая уйти в укрытие. С ним вместе погиб такой же замечательный летчик Коробков. Будучи заместителем командующего ВВС ВМФ, он, как и Остряков, вел себя на редкость смело и любил шутить со смертью. Без таких людей победы не одержишь, и их гибель особенно остро переживается.

Я выделил Проскурова и Острякова совсем не потому, что другие летчики этого отряда менее достойны. Много хороших слов можно сказать о штурмане Прокофьеве, с которым я меньше встречался после Испании, и о других.

Во время моего пребывания в Испании главным советником по авиации был Я. В. Смушкевич. У нас с ним установились добрые приятельские отношения, которые продолжались и в Советском Союзе до момента трагической гибели этого храброго человека.