Книга Вкус пепла - Станислав Рем

Леонид впервые, с момента начала беседы, взглянул Белому в глаза. А вдруг тот насмехается? Нет. Глаза сокамерника смотрели серьезно, пронзительно.

– Думаете?

– Уверен. Вполне возможно, родители рассчитывали на вашего брата. Но он погиб. Остались только вы.

– И сестра.

– Лулу выйдет замуж, продолжит чужой род. Такова жизнь. А ваш отец желает продолжения своей фамилии. И тут помочь ему можете только вы.

– Мы евреи. У нас род идет по женской линии.

– Но фамилия-то по мужской. Очень сомневаюсь в том, что ваш батюшка, родившись и выросши в России, впитав в себя ее суть, рьяно придерживается кровных традиций.

– Знаете, как-то не задумывался над этим. Я вообще никогда не думал о будущем.

«Дурачок, – мысленно крикнул Белый, – думать нужно всегда. Особенно тогда, когда на кону стоит жизнь».

– Урицкий стоял между вами и вашим другом?

Вопрос прозвучал настолько неожиданно, что юноша вздрогнул. Худые плечики опали, обвисли.

– Я не хочу отвечать.

– Ваше право.

«Ай да Бокий, ай да сукин сын! – мысленно похвалил чекиста полковник. – Просчитал мальчишку».

– Итак, во всем виновата любовь, – выдохнул Белый, – старо, как мир.

Через минуту Канегиссер, свернувшись калачиком на нарах, выдохнул:

– Все так запутанно. Так странно.

Белый присел. Ждал продолжения. И дождался.

– Это я для господ чекистов придумал, будто убил Урицкого из-за Перельцвейга. На самом деле мы с Володей давно разошлись. Еще два месяца тому назад. Я от него переехал на набережную Фонтанки. – Белый вздрогнул, когда услышал адрес. Впрочем, молодой человек ничего не заметил. – А Володя… Я думал, он станет меня уговаривать, ревновать. А он… Понимаете. – Леонид заговорил быстро, еле внятно, однако Белый его не перебивал, не переспрашивал, даже когда недопонимал некоторых фраз. Понимал: переспросить – остановить мальчишку, тот замолчит и более не откроется. – Я больше так не мог. Для Володи вся и все на этом свете был только он один. Я! Это его эгоистическое «я». Везде и повсюду только «я». «Я» и никто другой. – Канегиссер с силой мотнул головой, так, что послышался сухой хруст позвонков. – А я в Михайловское пошел только потому, что он настоял. А мне-то оно было к чему? Я о погонах не мечтал. Нет, заставил. Мол, давай вместе. На всю жизнь! А сам даже фамилию изменил, когда подавал документы. Струсил, побоялся, что не примут с жидовской фамилией. А потом… Эти вечные встречи, гулянки, гости… Шум! Вонь! Грязь! Пьяные рожи! Когда не было водки – кокаин. Курсанты с бабами. Я поначалу терпел. Потом сорвался. Не выдержал. Ушел. Поначалу он ходил за мной, преследовал. К родителям приезжал. Плакался. Умолял вернуться. После стал угрожать. Я тогда временно жил на Васильевском, буквально пару ночей провел. Нашел, выследил. Пришел. В дверь кулаком начал саднить. А как увидел, с кем я, перепугался. Весь затрясся, будто от холода. Прижался к стене. А дальше…

Леонид нервно облизнул губы.

Белый понял: сейчас услышит самое главное.

Однако продолжить рассказ студент не успел. Со стороны двери послышался знакомый скрежет, в образовавшемся проеме появилась знакомая голова охранника Попова:

– Беляк, с вещами на выход. Быстрее.

* * *

Озеровский, сложив за спиной руки, терпеливо ждал, когда Доронин выговорится. А того несло не на шутку.

– Все ваша, дворянская порода! Наплодили ублюдков, а нам разгребай.

– Простите, Демьян Федорович, но мы, в том числе и я, ничего подобного не плодили, – глухо отозвался старик.

– А кто ж еще? – Чекист распахнул руки. – Мы, что ли? Более, акромя вас, некому! Нашему люду не до этого. Возле станка или в поле ухайдокаешься – хоть бы свои грабли до бабы донести. А уж о всякой дряни и не думается. Это вам, дворянам, которые с жиру бесятся, все подавай эту… как его… боцман говорил… да как же ее… Вспомнил: эзотику!

– Экзотику?

– Точно! О, и вы про нее знаете! Что и требовалось, как говорится, доказать.

– Господи, да дворяне-то тут при чем? – устало отмахнулся Аристарх Викентьевич. Бессмысленный разговор начинал раздражать. – Если б только в нас заключалась беда… В античной Греции и в Древнем Риме многие патриции занимались подобными вещами. И это не считалось чем-то извращенным. Так то происходило две тысячи лет тому назад. Две тысячи лет прошло, и ничего страшного с человечеством не произошло. А Средние века? А минувший, просвещенный девятнадцатый век?

– Вы что, хотите сказать, будто в прошлом веке этим тоже занимались?

– Конечно.

– Рабочие и крестьяне?

Озеровский споткнулся.

– Нет… Впрочем, не знаю… Может, кто из них…

Матрос взорвался.

– Ты мне тут не юли! – Доронин и сам не заметил, как снова обратился к следователю на «ты», вторично за день. – Был такой факт, чтобы рабочего человека поймали за подобным или не было? Только в глаза отвечай!

– В моей практике не было, – с трудом скрыв улыбку, вынужден был признать Аристарх Викентьевич.

– Во! – распетушился чекист. – И не могло быть! Потому как рабочему человеку некогда думать о всякой мерзости. Ему вкалывать нужно, чтобы семью прокормить. Работать. Зарабатывать. А всей этой гадостью, – матрос брезгливо сплюнул на тротуар, – занимаются только те, кто жирует. Кому делать нечего. У кого времени много, как у этих ваших греков. От скуки и от жира все это.

– Демьян Федорович, я вовсе не хотел вас обидеть. И вообще этот разговор не приносит мне никакого морального удовлетворения.

Чекисты, покинув дом Канегиссеров, решили немного размять ноги и теперь стояли на набережной Невы, так как не могли определиться, куда следует ехать дальше: на Гороховую, как предлагал матрос, или на Дворцовую площадь, как настаивал Озеровский, чтобы провести допрос старика-лифтера.

Самое любопытное заключалось в том, что в душе Аристарх Викентьевич искренне поддерживал чекиста. Ему самому мужеложество было крайне противно своей противоестественной сутью. Старик всегда, еще с юношеских лет, брезгливо относился к гомосексуализму. Тем не менее следователь являлся ярым противником того, чтобы обливать грязью, и уж тем более наказывать, только за то, что эти люди, как считал Аристарх Викентьевич, являются психически больными. «Лечить следует, – всегда говорил он своим знакомым, едва разговор касался столь щекотливой темы, – а не распихивать по тюрьмам». И искренне считал, что именно так оно и должно быть.

– А кто такие патриции? – вывел старика из задумчивости вопрос Доронина.

– Патриции? Вроде как наша интеллигенция.

– Понятно, держиморды, – воспринял по-своему ответ матрос. – Тогда все ясно!

– Опять двадцать пять! – на сей раз Озеровский решил себя не сдерживать. – Ну, поймите же вы, наконец: интеллигенция – это не живодеры и не прыщи на теле народа, а цвет любой нации. Это те люди, которые создают культуру, науку, искусство, технику. Одним словом, движители прогресса. Вот, к примеру, ваш маузер создал интеллигент.