Книга Тайный год - Михаил Гиголашвили

– Чего? Айда?

– Не айда, а гой-да! Гляди, и ты, ежели казнь смотреть будешь, кричи так же: «Гой-да, гой-да!». Не то, ежели царь видит, что кто-то с лица угрюм на казни стоит или, не дай Господь, слезу пускает, его тут же хватают: «И ты, изменщик, мыслишь заодно с врагом? Сочувствие выказываешь? О смерти его скорбишь, когда радоваться надо?» – шелепами охаживают, а то и того… казнят на месте… И такое бывало!

Было холодно стоять, но интересно слушать. На цыпочках отошёл к столу, допил остаток ночной урды и, накинув на плечи тулуп, влезши в чёботы, вернулся к щели.

Прошка, уминая сайку, с набитым ртом что-то врал – помимо природного болтунства ему было приятно стращать Ониську, мало что видевшего:

– Ты, чай, и про князя Щербатого не слыхивал? Как государь этого наглого москолуда[94] окоротил?

«И про это знает, пёс!» – удивился.

Вдруг с лестницы стал слышен топот ног, голоса, крики.

Отпрыгнул к постелям, схватил со стены кинжал и в растерянности замер, обмер – так, с криками и топотом, после смерти матушки уводили родных… Так врывались в покои… Так топали в Воробьёве, ища, кого бы убить!.. Что делать? Прятаться в мыльне? Бежать по чёрному ходу? А ну и там ждут? Кто смеет так нагло врываться? Никто, кроме убийц… Кудеяр взял крепость? В Москве бунт? Поляки прорвались?

Но крики были другие:

– Горе, государь! Плита с неба! С чистого неба сверзилась!

Дверь распахнулась, и какие-то обезумевшие мужики, иные даже в шапках, бросились гурьбой на колени:

– Беда, государь!

– С неба великая плита упала!

– Камень! Камень!

– Что за плита? Откуда? Куда? Камень? – залез на постели, не понимая, в чём дело, но радуясь, что то не убийцы.

Мужики не могли внятного сказать – брызгали слюной, тыкали руками без продыху:

– Плита! Каменна! С неба грохнулась! Возле старого колодца! Немцу ногу отдавило!

– Какому немцу? Шлосеру? Не трожьте их, они не в себе! – крикнул стрельцам, которые с руганью стали выволакивать мужиков из кельи. – Прошка! Сапоги, тулуп!

Напялив на себя что попало, заспешил наружу, на лестнице не устоял, поскользнулся, съехал на ягодицах по ступенькам, да никто не заметил – подхватили под руки и потащили дальше под крики:

– Плита! Небо! Камень!

Со всех сторон бежали люди, голося. Лаяли собаки.

Возле колодца, куда вчера со Шлосером бросили овцу, – ямы, земля изрыта. Разбросаны каменные обломки. Под одним лежал Шлосер, нога была придавлена обломком, немец дёргался, как червь на крючке, но никто к нему не приближался – люди стояли полукругом, не решаясь подойти и не понимая, что происходит.

Кинулся к обломкам, ощупал – камень чёрен, гладок и горяч, какие-то выбитые письмена. Плита, расколотая при падении? Обломки словно мраморны, неровны, с белыми прожилками. Что это, Господи?

Немец стонал, пытаясь вытащить из-под камня ногу. Но куда там! Голень по колено скрыта под обломком.

– Зовите Бомелия! Лекарей! Тащите колья – камень отвалить! Ортвин! Вас ист дас? Вас ист лос?[95] – накинулся с перепугу на немца.

– Не знай… Я тут ходиль, а плит – упад-даль… О майн готт!

– Откуда упадал?

– Фом химмель![96]

– С неба?

Все задрали головы вверх. Небо было угрюмо-тёмно от набрякших облаков, но в одном месте – как раз над ними – синела прорубь, а вкруг неё – словно бесьи морды, темны как ртуть…

– Сатана! Чёрт! Шат шутит! – зашепталась толпа.

Прикрикнул на них:

– Но! Молчать! Не хайлать всякое! Где видано, чтобы сатана на небе сидел? Его место – в аду, внизу, там! – ткнул посохом в землю. – А вверху Бог и звёзды, и больше ничего! – Сам же думал в смятении: «Знамение? Угроза мне? Посул? Знак? Наказ?»

А дурачок Балашка, за всеми приковылявший на корточках, вопил:

– Ангел ходит! Обронил!

Громко спросил:

– Кто видел сие? Видел кто, как плита упала?

Отовсюду закричали:

– Видали! С неба с адовым свистом слетела!

– О землю брякнулась, расколовши!

– Фроська на реке бельё отбивала, видела!

– Немец как раз тут ковылял!

– Всё берцо разворотило!

Народу набежало много. Были видны и любопытные бабьи лица.

– Баб убрать! – приказал. – К обломкам не подходить! Где колья? Пошли прочь, глазопялки!

Появился Бомелий в лапсердаке и ночном колпаке. Увидев обломки, замер, обтёр лапкой лисью мордочку со впавшими худыми щеками и ползучим носом:

– Что есть такое тутове?

Ему объяснили, даже знаками показали: с неба упало! На это Бомелий хмыкнул:

– На небеса камни не есть, – и, не обращая внимания на Шлосера, приник к надписи, потом искоса посмотрел на царя. – Плохо, плохо… Что-то плохо написано… А ему ногу отпиливать!

– Как отпиливать? Поднимем, посмотрим, – испугался (как без такого подручника обходиться?) и уже с некоторой злостью спросил у немца: – Что ты тут делал, Ортвин? А? С кем якшался? Зачем был около колодца? – как будто ответ немца мог помочь понять то страшное, что происходит: серый лёд реки, чёрные избы слободы, люди в расплохе – и плита, грозное послание, коего не избежать, с неба на голову валится!

– Не якшаль… Хотель офса хоххебен…[97] Штопы мяс не пропаль… На верёфка хоххебен кручоком… Тут…

Около него действительно валялась грубая толстая верёвка с мясным крючком, похожим на те, что в изобилии висели по стенам «святой светлицы» у Малюты в застенке.

Появились мужики с кольями, поддели и откатили обломок, придавивший Шлосера. Нога в ботфорте лежала на снегу как чужая, ниже колена была странно повёрнута не туда, куда надо. Шлосер пытался шевелить ею – куда там!

Немец в изнеможении откинулся навзничь, слёзы ползли по небритой щетине:

– О майн готт! Касутар!

Поискал в толпе Прошку, велел принести опийного зелья – против боли зело помогает – и напоить им немца, пока суть да дело, чтоб не мучился. А Шлосеру сказал:

– Хорошо, что нога, а не голова! – на что Бомелий, поправляя колпак, язвительно заметил, что хорошо не это, а то, что плита здесь, а не на царский дворец рухнула, не по царской опочивальне ухнула: