Книга На стороне ребенка - Франсуаза Дольто

Я видела, что все эти истории связаны с внезапной утратой чувства идентичности, – ведь в каждом случае в результате перенесенного испытания или несчастного случая в жизнь личности внезапно вмешивались остаточные явления детства. И это утвердило меня в мысли, что нужно заниматься детьми, чтобы предотвратить это зло; нужно помогать им выразить то, что в противном случае взорвется позже. Это хорошо увязывалось с тем, что я поняла, когда сама проходила курс психоанализа. Я задумалась над приложением психоанализа к предупреждению болезней. Сначала я от применения медицинских методов перешла к профилактике личностных и социальных расстройств, возникающих вследствие неосведомленности врача о тех эмоциональных потрясениях, что спровоцировали появление физических функциональных симптомов, причины которых невозможно было распознать и которые поэтому врач лечил как обычные болезни. Многому научило меня в моем ограниченном социальном окружении происходившее на войне, но больница и психиатрическая клиника показали, что неврозы свойственны всем слоям общества.

Мне удивительно для моего времени повезло в том, что я прошла курс психоанализа у специалиста, который ничто во мне не нарушил и оставил меня такой, какова я была. Наверняка, благодаря именно этому я подходила к детям, которых видела перед собой, без предвзятых идей. Позже, став матерью, я, как всякая мать, проецировала себя в своих детей, но уж, конечно, без той неуверенности и опасения причинить им вред, без той тревоги за их страдания, за их трудности, которые не миновали бы меня, не пройди я психоанализа; однако я никогда не вела себя с собственными детьми ни как врач, ни как психоаналитик – по крайней мере, сознательно. Я знала, что я ничего не знаю!

Язык правды спасителен, но ужасен, потому что приходится смиренно принимать себя таким, как есть, обращаться в себе к самому главному, но при этом не гордиться собой. Мало-помалу экзистенциальное страдание, соединяясь с упорным и логически необъяснимым желанием жить дальше и узнавать себя, становится переносимым. Жить – это значит изо дня в день поддерживать связь с другими и что-либо строить. Из моего анализа родилось желание быть аутентичной, но отнюдь не желание самой стать психоаналитиком. Я стала психоаналитиком, повинуясь… социальному заказу, если можно так сказать. Вначале я занималась несколькими невротическими взрослыми, которых снедала тревога; их присылали мне психиатры, другие психоаналитики от них отказывались, потому что эти люди уже не работали и не могли платить. Потому что невроз на всех социоэкономических уровнях настолько замедляет способность к установлению связей с другими людьми, что человек оказывается (или чувствует себя) выключенным из живого общения. Возобновить общение, пускай только с одним-единственным человеком, который слушает аутентично, ничего не зная, не оказывая никакого влияния, установить с ним контакт, ограниченный временем и пространством, – это поддерживает символическую функцию оживления, возобновления жизни. Так я обучалась психоанализу, одновременно завершая свое медицинское образование. Во время педиатрических консультаций в детской больнице Бретонно доктор Пишон привлекал меня исключительно к психотерапии. Ночные недержания мочи, бессонницы, кошмары, школьные трудности и проблемы характера. В своей диссертации я основывалась на шестнадцати случаях. В то время я думала, что этим могут заинтересоваться медики, и издала диссертацию за свой счет. Тогда я и не подозревала, что тридцать лет спустя этот самый текст[131] привлечет широкую публику. Первая медицинская диссертация, написанная Шлюмберже незадолго до моей, была психоаналитическим исследованием повторяющегося сна у одного депрессивного подростка, впоследствии излечившегося, – знаменитый сон о разбитой чашке. А моя диссертация, защищенная в июле 1939 года, была посвящена исследованию «комплекса кастрации». Этот структурирующий динамический бессознательный конфликт получил свое название от Фрейда; речь идет о тревоге, с которой связаны у каждого ребенка отказ от реализации инцеста, адаптация к требованиям реальности, к страданию, к смерти, а также примирение с человеческим бессилием взрослых. До психоанализа это называлось переходом к сознательному возрасту. Я посвятила свою диссертацию педиатрам, призванным лечить нарушения этого уязвимого возраста.

Началась война, и все парижские дети разъехались. Опасались, что в Париже будут применены отравляющие газы. С октября 1939 по октябрь 1940 года закрылись все начальные школы, все детские больницы. Тогда всех женщин-врачей мобилизовала недавно созданная гильдия медиков; из них формировались «летучие отряды», которым было поручено следить за здоровьем вывезенных из Парижа детей и выявлять среди них больных. Наши челночные рейсы продолжались только во время «странной войны»[132]. Когда немцы оккупировали северную часть страны и жизнь под оккупацией как-то наладилась, в больницах возобновилась работа детских отделений, и меня пригласили консультировать детей в больнице Труссо: одновременно я заменяла терапевта в городе Булонь. Но мало-помалу у меня появилась достаточно обширная практика, и я могла ограничиться психоанализом со взрослыми у себя дома. Я перестала заниматься общей терапией и осталась взрослым и детским врачом, практикующим речевое общение. Одновременно я консультировала в больницах детей и подростков.

Родители приходили ко мне с жалобами на ночное недержание мочи у детей, на задержку умственного развития, школьное отставание и т. д., и я принимала детей в отсутствие родителей. А потом, постепенно, я осознала, что родители расстраиваются, когда детям становится лучше[133]. Значит, надо было беседовать со взрослыми, хоть немного, не углубляясь в настоящую терапию, поскольку больница-то была детская. И что я заметила? В некоторых случаях дети заболевали из-за родителей; в других – неладно было и с теми и с другими. Если в результате лечения состояние детей улучшалось, я констатировала, что родителям, которые сами к этому стремились, становилось хуже. Никогда не бывало так, чтобы дети расклеивались оттого, что родителям стало лучше; всегда происходило обратное: когда детям становилось лучше, расклеивались родители. В некоторых случаях, особенно если консультации происходили не в больнице, а частным образом, мне приходилось говорить:

– Для начала вы сами, отец и мать, несколько раз придите ко мне на консультации, с ребенком или без, чтобы мы с вами как следует поняли, что происходит с ребенком и что вас беспокоит; поняли, отчего он (или она) страдает.

Таким образом, не всегда приходилось начинать с детей, иногда приходилось сперва лечить родителей: бывало, что, немного поговорив, родитель заявлял:

– Я чувствую себя плохо… А у ребенка теперь все в порядке.