Книга Возвращение Амура - Станислав Федотов

– Найди меня, Гриня! Я буду ждать! Найди-и…

Конвойные поволокли ее обратно к кострам. Гринька рванулся, конвойный, с которым он ругался, замахнулся прикладом – парень перехватил ружье за цевье и так посмотрел глаза в глаза, что служивый отвернулся и хрипло сказал:

– Не доводи до греха. Не положено! Право имею стрельнуть, а то и штыком…

Степан торопливо оттащил сына к дороге. Гринька отступал пятясь, взмахивал высоко поднятой рукой, ловил ответные Танюхины знаки – она, и верно, подняла обе руки, подержала немного и уронила. Степан издалека перекрестил весь этап, а сын снял шапку, поклонился в пояс, отвернулся, нахлобучил малахай на рыжую голову и пошел размашисто впереди отца, уже не оглядываясь.

Денек все же выдался славный. Легкий морозец после горячих щей да чая с бубликом не казался уже таким забористым. По обе стороны тракта в сияющих под солнцем снежных уборах красовалась тайга – Гринька помалкивал, а Степан громко, от души, радовался лепоте природной.

– Гли-ко, сына, – говорил, показывая на очередное чудо, – не елка, а красна девица в шубейке заячьей. И шапчонка на ей, значитца, така же… А вон пень – вылитый леший-лесовик… Ух ты-ы!..

– Спросить хочу тебя, тять, – перебил сын отцовы излияния, и Степан смолк, будто рот себе заткнул. – Давно собирался, да все как-то недосуг было. Скажи, за каким-таким счастьем мы в Сибирь потащились? Почто дома не сиделось?

Степан поглядел влево, посмотрел вправо, покрутил головой, почесал затылок под малахаем:

– Честно скажу, сына: и сам не знаю. Как нашему губернатору, значитца, выпало ехать на край света, так у меня внутре зашелудонило: что ж ты, старый хрен, вольный мастеровой, волей своей не распорядишься? Другие бы и рады на край света пойтить, поглядеть, докуль Расея-матушка крыла свои раскинула, ан из крепости-то не вырваться. А у меня – пачпорт вольной, иди куда хошь. Вот мы и пошли…

– А губернатор тут при чем?

– Пондравился он мне делами своими полезными в Туле, значитца, думаю, в Сибири-то их во сто крат будет поболе. Можа, и на нашу долю что-то падет. В Туле было неплохо, однако понимашь, сына, скушно – кажинный день одно и то же. Душа разности просит, чтобы, значитца, интерес был. С интересом-то и в голове яснее, и рукам ловчее работается…

– А я думал, тятя, ты меня от солдатчины увел…

– От нее, сына, не уйдешь, не уведешь. Да только мы – коробовские, с Иваном Сусаниным односельцы, а царь тогдашний, в благодарность за спасение свое от поляков, освободил коробовских на веки вечные от всех повинностей и от той же солдатчины, значитца. Так что, не боись, Гриня, у нас на энто дело бумага имеется!

С перезвоном бубенцов, с ямщицким посвистом их розвальни обогнала тройка – вороной жеребец-коренник и две гнедые кобылки в пристяжных, ямщик в красной шапке и красном кушаке, перетянувшем черный тулупчик, – знак для станционных смотрителей: лошадей давать в первую очередь. За теплой, простеганной войлоком кибиткой проскакали два верховых с ружьями за спиной – охрана.

– Видать, важная птица, – подал голос Гринька. – Уж не сам ли генерал-губернатор?

– Вряд ли, – философически отозвался отец. – Генералу охрана поболе положена.

– Да от кого ему охраняться-то? Кому он может спонадобиться? Царь вона – помнишь, в Туле сказывали? – один по столице прогуливается, безо всякой такой охраны, а тут – всего-то! – генерал…

– Не скажи-и… Царя народ, значитца, любит и почитает, а генералов… – Степан вздохнул. – Их пущай солдаты любят, им по уставу положено. А что касаемо охраны – так тот же Гришаня Вогул порку ему ни в жисть не простит: не зазря же он тож в Сибирь подался.

– Не говори мне, тятя, про Вогула. Встрену на узкой дорожке – убью! – мрачно заявил Гринька. – Это ведь он купца того порешил и Танюху подставил – больше некому. Жаль, не сразу я додумался, не то бы…

Гринька не договорил, а Степан не стал спрашивать – и так было ясно. Только подумал: и хорошо, что не сразу, а то неизвестно еще, чем бы дело кончилось. Вогул – не пьянь купеческая, а солдат первостатейный, много чему обученный, Гринька кто перед ним – увалень доморощенный. Силушкой, и правда, не обиженный, однако пустая сила перед хитрым умением не значит ничего. Вогул, конечно, парня не убил бы, любит он его, как брата младшего, но покалечить мог. А, вообще-то, черт его знает, все меняется. Степан знал Вогула с той поры, когда тот еще голоштанным мальцом частенько улепетывал от отцовского ремня по пыльной улочке уездного Ефремова, – мещанские дворы бывшего военного фельдшера Афанасия Вогула и столяра-краснодеревщика Гаврилы Шлыка располагались рядышком на высоком берегу Красивой Мечи; хозяева соседствовали дружно и все праздники отмечали совместно. Афанасий был на два года младше Гаврилы, но женился поздно, когда по ранению был отчислен из армии, а потому сын его Григорий отстал от Степана аж на одиннадцать лет, первой-то у Вогулов родилась дочка Лизавета, как раз на тот день, когда Степке исполнилось пять годочков. И, понятное дело, как она подросла да в стать вошла, начал Степан на нее заглядываться, а она на него, и все бы вышло ладом, однако судьба-злодейка распорядилась по-своему: Гаврила, давненько живший вдовцом, слюбился с тульской вдовушкой и перебрался в губернский город, а Лизавету покалечил бык, сорвавшийся с привязи, да так покалечил, что о замужестве ей пришлось забыть – кому нужна сухорукая да хромоногая жена? Степан рванулся было к Лизавете своей, да отец встал поперек, пригрозил оставить без куска хлеба, а из Степана какой еще был работник – вот он и смирился. Женил его Гаврила на милой и славной Арине, племяннице жены своей новой, нагрузил работой столярной, а тут и Гринька родился – так жизнь и побежала…

– Не был Гришаня таким злым, – вздохнул Степан. – Николи не был. Мальчонкой озорничал, однако добрый был, жалостный. Опосля порки это, значитца… будто бы черт в него вселился, – и невидяще уставился на неспешно проплывающие мимо и назад ели и пихты, бессильно опустившие под тяжестью снега свои мохнатые лапы.

2

Нет, не напрасно в народе говорят: помянешь черта, а он тут как тут.

Знать не знали Степан и Гринька, что в трех верстах впереди обогнавшая их тройка была остановлена вылетевшими из-за поворота всадниками в овчинных полушубках и малахаях с ружьями наперевес. Охранники и опомниться не успели, как были сброшены на землю и повязаны. Ямщика обыскали на предмет оружия, ничего не нашли и оставили при лошадях. Главарь нападавших, высокий черноусый мужик с пистолетом в руке, распахнул дверцу кибитки – оттуда легким облаком выпахнуло тепло, – скомандовал:

– Все, кто есть, выходи!

Кто-то большой, грузный тяжело заворочался в полумраке, так, что кибитка заходила ходуном, хрипло рыкнул ядреным матом, и в проеме дверцы, весь его заполнив, появилась тяжелая фигура ездока. Черноусый усмехнулся: медвежьи шуба, шапка и унты да в придачу черная с проседью борода до глаз, зло блеснувших из-под нависших бровей, – все придавало сходство с матерым медведем. Но усмешка главаря получилась невеселая.