Книга Гоп-стоп, битте! - Георгий Хлусевич

И в конце каждого требования о незамедлительной уплате долга будет стоять неизменно иезуитское Mit freundlichen Grüβen — с дружеским приветом. С ума сойти! Штраф присылают с дружеским приветом. Классическое сочетание нордической честности с бюрократическим лицемерием.

Он оставлял ключ соседке. Соседка поливала цветы и проверяла почту.

В ящике пусто. Ни одного дружественного привета. Почему? Забыли уведомить или кто-то платит за все? Раньше платил дед, а теперь?.. Матильда? Не смешите. Скорее Гельмут раскошелится, чем она. Дед? Он недееспособен. Нужно проверить счета. Там минус — страшно представить. Но сначала нужно восстановить документы. И что дальше? Раньше он не мог быть полноценным отцом, имея на руках фальшивый паспорт, а теперь? А теперь он беден, как… Как церковная крыса? Чушь какая! Крыс богатых не бывает по определению. А в церквях крысы не водятся по причине отсутствия там жратвы. Работать надо. Работать! А где? У профессора Глюка? Звал когда-то на кафедру. Возьмет любимого ученика, если вакансия есть, а если нет? Что он там Любочке городил? «У деда столько денег, что можно прожить, не работая». Забыл, забыл русскую пословицу: «Загад не бывает богат».

…

А еще он забыл про документ в заднем кармане брюк.

Вспомнил перед самым домом и круто завернул в магазин.

Он слишком долго сокрушался по поводу его утраты, чтобы теперь впопыхах развернуть и пробежать по нему глазами, как по туристическому путеводителю. Судьбу нужно уважать. Кайф — тоже.

…

Немцы не ставят знак качества на продуктовой упаковке. Про экологичность упоминают, это есть, а вот про качество — нет. А зачем? В самой дешевой лавке продукты должны быть столь же свежи и соответствовать стандарту, как и в самом дорогом магазине.

Он не зашел в дешевый магазин. Он стал по-русски расточителен, и у него прорезался азиатский вкус. Не столько к еде, сколько к жизни.

Вкатил коляску в огромный, как аэродром, супермаркет, но в зал не вошел.

Знал, куда идти. Мимо касс. Мимо ларька с надписью «Лотерея».

Там, в конце длинного коридора, все немного дороже, но несравненно вкуснее. Там торгуют греки, турки, немецкие мясники и пекари. Там пряный аромат средиземноморской кухни, там дух свежей сдобы и дразнящий запах немецких копченостей.

…

Сервировал стол. Опустил жалюзи. Зажег свечи. Плеснул в бокал. Отпил. Достал из кармана сложенный вдвое листок. Три раза сплюнул через левое плечо. Развернул. Вгляделся в схему. Шайзе!

Сто метров не дошел. Все, все сделал правильно, в точности воспроизвел в памяти все ориентиры и не дошел. Не двести метров нужно было взять от условной гипотенузы, а триста. В сторону кирхи.

Он попытался вспомнить, что было за детским стадионом. Проклятие! Через сто метров от стадиона он своими глазами видел густой кустарник. Тот самый, который, по теории князя Мышкина, вырастает на месте пепелища.

Допил бокал, потом другой. Зациклился на греческих названиях блюд: лаханодолмадес, мелидзаносалат, сломал язык на каламаракии йемисте.

Надоело.

Пил, заедал жирной фетой, накалывал на шпажку крупные зеленые оливки — зиры не пожалели, а с ней вкусней маринад. Сменил вино на анисовую водку узо и взбодрился, повеселел, заговорил сам с собой, как это бывает при легком переборе в отсутствие собутыльников: «Мало накостылял Гельмуту, надо было больше, хотя… Это ее интрига. Сто процентов ее. А рыжий тут ни при чем. А пусть не лезет… Большой вырос? Укоротить надо… Сто метров не дошел. А офицер британских войск полярный путешественник Роберт Скотт не дошел до продовольственного склада базового лагеря восемнадцать километров. Не дошел и погиб. А он всего сто метров, но живой… Деда жалко. Надо будет ему фильм с Еленой Петушковой прокрутить. Обязательно надо. А князю Мышкину — книгу про лошадей выслать. Обещал — сделай. Или не обещай».

Снял с полки тяжеленный фолиант Die schöne Welt der Pferde — «Прекрасный мир лошадей». Покачал на ладонях, пытаясь определить вес.

«Килограмма три будет. Четыреста классных цветных иллюстраций. Максимально большой формат. А кто составители! Какие имена! Олимпийские чемпионы: Альвин Шокемеле, Гюнтер Винклер, Фриц Тигеман… А это кто? Этого не знаю. Этого тоже. Вот значительный лик — Ульрих Шрамм. Светлые волосы. Обветренное лицо. Глубокие носогубные складки много пережившего человека. Прямой взгляд. Ну, и что про него пишут? Окончил Дрезденскую академию. Кавалерист. Войну провел в седле. После проявил себя как талантливый художник и иллюстратор. Рисует и фотографирует только лошадей. Помешан на конном спорте… Надо выпить за кавалериста. Честное лицо. У всех составителей — честные немецкие лица. Хитрожопости нет. Как и в лошадях».

Закрыл фолиант. Погладил любовно: «Дед подарил. Но можно ли передаривать дареное? Нельзя! Но ведь князь не чужой. Все на свете, кроме Любы и деда, чужие, а князь не чужой. Завтра же вышлю. А деду привезу его Елену Прекрасную верхом на Пепле вороном. Увидит дед свою симпатию и просветлеет умом, как пить дать просветлеет. Он же просветлел, когда ему Матильда Степановна деликатную эротику Агнивцева читала. Гениальная была задумка. Какая женщина пропала! Жалко ее. А себя не жалко? А Любочку не жалко? А ребенка, что под сердцем у нее, не жалко? Девочка моя сибирская золотая, реснички как опахало! Любовь моя!»

А какую песню чудную она ему перед отъездом спела. Дай бог памяти. «Нет, мой милый, никуда я не уеду. Шум проспектов и меня зовет и манит…»

Дальше он забыл, но последнюю строчку вспомнил. Вспомнил, а пропеть не смог.

Невыразимо печален бывает русский мотив. Невыразимо. Как плач. Как прощание. Как колокольный звон по умершему.

Сдавило под кадыком. Прошептал сквозь слезу: «Или сердце разорвется на кусо-о-чки…»

* * *

Он сдал бумаги для восстановления паспорта, залег на диван и стал ждать.

В России каждый день был насыщен событиями. Не всегда приятными. В Германии имелся хорошо организованный быт, но ничего не происходило. После разборки с Гельмутом наступила тишь, похожая на забытье.

Безделье навевало тоску.

Облом с наследством понижал настроение до уровня фрустрации. Злобные мечты о призрачной возможности реванша могли каким-то образом скрасить разочарование в жизни. Конечно, могли. Еще как могли. Так приятно чувствовать себя подло обманутым — и мстить, мстить, мстить! Мысленно, разумеется.

Но культивировать ненависть к Матильде означало бить рикошетом по собственному деду за его простодырость. Чем-то гаденьким и в высшей степени непорядочным попахивали диванные мыслишки. Дед не заслужил порицания, дед заслужил участия.

А самым интересным в ситуации было то, что он не испытывал по отношению к Матильде не только ненависти, но даже неприязни. И не потому, вернее, не только потому, что неотразимая прелесть чешской интриганки обезоруживала и усмиряла. Дед любил Матильду, и он не имел права судить ни ее, ни его.