Книга Единственные - Далия Трускиновская

– Нет! – сказал Рома.

Он эту женщину, свою жену, никому не отдаст.

И он принялся названивать Оле. Оля оказалась дома и сперва соврала, будто ничего не знает, потом не стала даже брать трубку. Видимо, следовало ехать на рынок. Да, но страшновато. Там Илонины пьяные приятели, здоровенные грузчики. А если не забрать ее оттуда – будет плохо…

Подумав, Рома позвонил Вите Борецкому из городского УВД и описал ситуацию.

– Эк тебя угораздило… Ну, можно послать туда патрульную машину, – предложил Витя. – Я тогда зарегистрирую вызов, будто бы в районе рынка хулиган у женщины сумку из рук вырвал. Но, Ром, такое только один раз можно проделать. Начальству не понравится, что там целая шайка завелась.

– Где машина меня подберет?

– Чеши к рынку, стань на трамвайной остановке – знаешь, у газетного киоска?

Ждать пришлось довольно долго – машина где-то застряла. Потом объезжали рынок, обнаружили колхозные грузовики, загородившие проезд к складу. Искать шоферов было бесполезно.

– Этот рынок давно разнести пора к чертовой бабушке, – сказал милицейский шофер. – Вокруг него какая только дрянь не кучкуется. Вон, видишь, дом? На моей памяти дважды горел – спьяну поджигали. Тут и цыгане, и алкаши, и трипперные девки – полный боекомплект!

Вместе с Витиным дружком Костей, лихим самбистом, Рома вошел на склад. Не впускать милицию сторож побоялся.

Действительно – в подсобке уже начался банкет. Судя по беспорядку на столе – пили и пели не меньше часа.

Увидев мужа, Илона встала.

– Опять? – спросила она. – Опять ты меня преследуешь? Что я тебе сделала?! Пью, да? Хочу – и пью! Не на твои! Меня мужчины угощают!

Справа от нее стоял граненый стакан, на две трети полный. Она схватила его и стала пить водку, сделала два больших глотка, закашлялась, треснула стаканом об стол.

– Идем домой, – сказал Рома. – Слышишь? Я тебя тут не оставлю.

– Точно, Илонка, иди с ним, нам тут только мусоров не хватало, иди, иди! – велела ей Нюша.

Илона стояла, ничего не соображая.

– Забирай ее, пока на ногах держится, – и крупный мужик лет пятидесяти помог Илоне выйти из-за стола. – Вот херня какая… Твоя, значит?

– Моя, – согласился Рома.

– Я не пойду…

– Пойдешь.

Этот мужик был, видно, поумнее прочих – сам, под локоток, выпроводил Илону со склада.

– Ты за ней смотри. Бабы быстро спиваются, – сказал он. – А твоя уже на полдороге.

– Ее подружки спаивают.

– Знакомое дело. Послушайся совета – эта хворь только оплеухами лечится. Ее сейчас жалеть – только портить.

Рома посмотрел в глаза мужику и развел руками: мол, понимаю, что надо, а не могу. И тот в ответ развел руками: ну, кто ж тебе тогда, братик, виноват?

Илона не хотела домой, и Костик вывел ее с рынка, заломив ей руку за спину. Она пыталась присесть, футболила ногами всю дрянь, что осталась после рабочего дня: разломанные ящики, картонные коробки, сброшенную под стол и укатившуюся оттуда гниль.

– Разводись, – коротко сказал Костик, когда Илону удалось усадить в машину. – На хрена тебе это в доме?

Рома до сих пор не видел Илону такой. Выпив, она делалась разговорчивой, многословно жаловалась на весь белый свет, но хоть не буянила. А ведь еще предстояло втаскивать ее по лестнице…

Дома ей стало плохо, она убрела в туалет, и Рома долго слушал малоприятные звуки. В конце концов он понял, что в стакане была не магазинная водка, а крепкий самогон, и его-то Илонина душа, как выяснилось, не принимала. Значит, поблизости от рынка – горячая точка планеты, подумал Рома, и наверняка ведь милиция про нее знает.

Потом он уложил Илону в постель, сам лег на диване. Сон не шел – какой уж сон после таких приключений. Что-то надо было предпринять…

Мнение Ивана Дмитриевича Рома знал. Вот узнал мнение базарного грузчика, узнал мнение Костика – надо же, совпали. Однако на них свет клином не сошелся.

Любовь еще была жива. Любовь не хотела без боя уступать того, что считала своим.

Утром Илона была совсем плохая. Хорошо хоть, не надо было выходить на работу.

– Прости меня, – сказала она Роме, когда он, усадив ее в постели, принес горячий и крепкий кофе.

– Но почему? – спросил он. – Почему тебя туда несет? В чем дело? Что ты пытаешься заглушить в себе?

Она занялась чашкой с кофе и не ответила.

А ведь хотелось сказать: я больше не буду, это не повторится. Очень хотелось.

Она понимала – он не поверит, и даже если промолчит, в глазах будет: опять врешь.

Вернув пустую чашку, она опять легла. Чуть полегчало.

– Ром, у нас есть кипяченая вода? – спросила она.

Вода была – еще покойный дед научил всегда держать ее в графине с притертой стеклянной пробкой. Графин зеленоватого стекла был его наследством. Рома принес стакан и помог выпить.

– Я сейчас поработаю, – сказал он, – а ты полежи.

Иван Дмитриевич решил, пока не поздно, написать мемуары. С ними было много хлопот – при всей своей хорошей памяти он путался в последовательности событий. А воспоминания ветерана войны, бывшего разведчика, идущие из номера в номер, очень бы украсили газету, и Рома возился с ними, черкая красной пастой исписанные корявым почерком листы. Это был первый этап – вторая правка ждала, когда машинистка перепечатает хотя бы половину воспоминаний, Иван Дмитриевич увидит свое творение и ужаснется. Рома знал этот странный эффект печатных букв. Он ошарашивал каждого, кто привык писать от руки.

Потом Рома заглянул в кухонный тайничок. Там стояла почти пустая коньячная бутылка. Решив, что двадцать грамм коньяка беды не наделают, Рома собрался и поехал на работу. Он не знал, что тайничков теперь два. Второй был в бачке над унитазом.

Илона понимала – тяжелый разговор с мужем состоится, когда он вернется с работы. И неизвестно, что хуже, – дождаться его и перенести это испытание, обещая и клянясь, или сбежать.

Ждать было смертельно скучно.

Рома, при всех своих несомненных достоинствах, не испытывал потребности в праздниках – и за другими такой потребности не признавал. В редакции было принято впопыхах отмечать дни рождения – с сервировкой на чистом белом листе, утянутом в типографии, с портвейном и разномастными стаканчиками, бутербродами или пирожками. Это его вполне устраивало. Еще он против Нового года не возражал – где-то собраться, посидеть, посмотреть вместе «Голубой огонек», чокнуться шампанским под бой курантов, ведь совсем без ритуалов тоже нельзя. А Илона никак не могла придумать, чем бы себя порадовать. Хоть в «Аншлаг» возвращайся – вот там праздновать умели! И какие сюрпризы готовили, и как импровизировали! Илона вспомнила, как Вурдалак Фредди, напялив женскую ночную сорочку шестьдесят восьмого размера, тайно взятую напрокат у бабки, изобразил Пугачеву и ее безумно модную песню «Арлекино» – у всех животы со смеху заболели.