Книга Яд желаний - Наталья Костина

— Вы о Сегенчук? — спросил капитан.

— Именно, — подтвердил Савицкий.

— А что, вы бы действительно поставили ее на премьеру, если бы Белько отказалась петь?

— А с чего Анна будет отказываться петь? — насторожился режиссер.

— Ну… она себя плохо чувствует, как мне сказали.

У Ани действительно сильно опухла рука — эта идиотка своими ножницами, видимо, занесла туда какую-то инфекцию. Сегодня Аня даже осталась дома, потому что температура у нее поднялась до тридцати восьми, и он настоял на том, чтобы вызвать врача. Она сказала, что, как только жар спадет, приедет, но недавно позвонила и пожаловалась на сильную слабость. Голос у нее был при этом такой, что у него внутри все переворачивалось. Бросить бы к чертовой матери репетиции и этих настырных сыщиков с их расспросами и поехать к ней! Сказали же ей в больнице сразу, что лучше принимать антибиотики, но Аня почему-то заупрямилась. Он хотел даже оставить ее на пару дней в клинике, но она настояла на своем и уехала домой. Да, упавший сценарий — действительно дурная примета, недаром старые актеры перешептывались в кулуарах, что эта премьера обречена… Аня не в лучшем виде, и, возможно, придется ее заменить. Это плохо, он не любил перестановок в спектакле в последний момент.

— А если Анна Белько не сможет петь, вместо нее будет ваша жена? — продолжал допытываться мент.

— Ну… по-видимому, да. Наверное. Послушайте, почему вас это интересует?

— Или Сегенчук?

— Я не думаю, что Людмила Сегенчук вообще теперь будет работать в театре, — сухо сказал режиссер.

— Даже если некому будет петь премьеру?

— Да что вы понимаете в премьерах! — сорвался Савицкий.

— И в самом деле, ничего, — тут же согласился капитан, и артисту стало стыдно.

— Я думаю… если бы не было другого выхода, то — да, — неохотно согласился Савицкий. — Вся труппа, да и вообще весь коллектив театра, вложили очень много сил для того, чтобы открыть новый сезон «Катериной Измайловой».

— То есть вы бы поставили на премьеру Сегенчук? — зачем-то уточнил голубоглазый.

— Почему вы все время об этом спрашиваете?

— Потому что Сегенчук страшно рисковала, открыв замок и забравшись в гримерку Белько, чтобы подложить той записку, а затем испортить костюмы. И я хочу уяснить себе, насколько был оправдан ее риск. Значит, он был оправдан.

— Послушайте, костюмы, конечно, нелегко было бы восстановить за такой короткий срок, но это, наверное, не главное. Главное то, что эта дура старалась деморализовать Анну. Господи, но какая же дура! Угрожала ее убить! Я не хочу даже думать, что она могла отравить Оксану. Нет, это невозможно! Чтобы Люда Сегенчук… нет, я в это не верю. Она просто хотела испугать Аню… конечно, просто испугать, и все. И без Сегенчук сейчас в театре просто ад кромешный, — поморщился режиссер, — а тут еще она со своей дикой выходкой! И так сплошная суета, нервотрепка…

— …слухи, сплетни… — закончил за режиссера собеседник.

— Да. Слухи и сплетни, — подтвердил тот. — И все это бьет по нервам.

— Так что, вполне возможно, именно Людмила Сегенчук появилась бы на сцене в главной роли? Тем более, как я узнал, костюмы, которые шились на вашу жену, гораздо легче было бы переделать как раз на нее — у них и фигуры похожи, и рост один.

— Ну… я думаю, такая вероятность была, — нехотя согласился режиссер. — А правда, что это именно она написала Ане записку? — вдруг спросил он.

— А кто вам это сказал?

— Она так кричала, что это все слышали. Так правда или нет? — продолжал допытываться Савицкий.

— Есть такие вещи, как тайна следствия, — уклонился от ответа Лысенко.

— Значит, это она…

— Ничего это не значит, — почему-то рассердился милиционер.

Из дневника убийцы

О, как я ее понимаю… Как никто другой… Эта роль и я — просто созданы друг для друга. Эта женщина идет на все ради любви. И пусть эта любовь не такая, как у всех, пусть эту любовь считают преступлением — но ведь невозможно не любить! И кому знать это, как не мне! Ведь я много лет любила… Любила безответно — и вот наконец настал и мой час. Невозможно не сделать для любимого все… даже то, что считается преступлением. Конечно, Катерина Измайлова убила… Пусть в спектакле она убивает только свекра и мужа, в книге она убивает еще и ребенка… Невинное дитя, которое ее любит. Это — ужасно. Но ведь и она тоже любит! И ничего не может поделать со своей любовью. Любовь все прибывает, пока не наводняет ее полностью, всю, и места для других чувств уже просто не остается. И она не может больше думать ни о чем, кроме своей любви, не может противиться чему бы то ни было. Она хочет сделать для любимого все и убивает даже ребенка. У меня никогда не было детей. Честно говоря, я не нуждаюсь в них. У меня есть мое искусство, мой любимый театр, который только сейчас начал принимать меня. Он для меня лучше любого живого человека, лучше и желаннее всего… Лишиться его было бы для меня ужасным несчастьем! Но если для театра нужно было бы убить ребенка… Я не знаю. Я просто не знаю, и все. Дети… Я помню себя в детстве. Я все чаще вспоминаю почему-то именно детство. А если бы кто-то захотел меня убить — ради какой-то высшей цели?.. Я задаю себе такие странные вопросы, на которые невозможно найти ответ. Но я была талантливым ребенком! Значит ли это, что талантливых детей убивать нельзя, а посредственных, выходит, можно? Но ведь мир в огромной части состоит из посредственностей! Именно они, пешки, безликие муравьи, обеспечивают существование театров, музеев, картинных галерей… Многие из них не то что ни разу не были в театре или музее, но даже желания такого никогда не испытывали! Но из их среды приходят в жизнь гении — и большинство гениев, поскольку серых посредственностей также большинство…

Этот вопрос — чем жизнь ребенка отличается от жизни взрослого — до сих пор не дает мне покоя, хотя я размышляю над ним чуть ли не всю неделю. И как назвать аборт, если не узаконенным убийством? Среди миллионов абортированных зародышей были сотни гениев. Это не мои догадки, это простая статистика. Их убили просто потому, что они мешали жить! Мешали замужеству, мешали карьере… Просто мешали. Были лишними в этой жизни. И что, кто-нибудь жалел о том, что сделал аборт? Может быть, единицы из миллионов. И чувства эти — не от большого ума…

Я не оправдываю себя, я действительно думаю, что в жизни вообще много лишнего. От некоторых людей вполне можно было бы избавиться как от ненужного балласта. И воздух был бы чище. Избавляются же люди от вредных насекомых, от грызунов? И чем лучше этих паразитов наркоманы и те же цыгане, которые продают им наркотики? Нищие попрошайки? Бомжи? И дети, которые с ними везде ходят, — ведь эти дети ничего не хотят, кроме как нюхать клей и пить суррогатную водку с дихлофосом… Так, значит, я ответила на свой вопрос? И этих детей можно убивать? Они же не вызывают никаких других чувств, кроме омерзения. И они все равно погибнут, рано или поздно — от наркотиков, от поножовщины, от водки… Так не гуманнее было бы их усыплять? Ведь усыпляют же бродячих собак? А эти люди хуже животных, ведь последние не понимают, что рыться в помойках — отвратительно. Так кому нужны эти двуногие крысы? Пьяные, вонючие попрошайки? Или те, кто убивает и себя, и своих новорожденных детей? Даже крыса будет драться за своих детенышей. Тогда чем лучше животного та опухшая баба, которая сидит в метро с маленькими, вечно спящими детьми? И эти дети у нее вечно грудные и никогда не вырастают… Она дает им молоко с димедролом или с какой-нибудь другой дрянью… И если они сами убивают своих собственных детей или малышей, купленных за бутылку водки, за дозу у матери-наркоманки или у спившейся алкоголички, то почему тогда их не убивает государство? Почему их за это никто не наказывает? Эти несчастные дети больше двух лет не живут. Это жуткое, изощренное, медленное убийство — во имя чего? Ради горсти мелочи? Ради водки и наркотиков?