Книга Жили-были на войне - Исай Кузнецов

В феврале 1941 года, за несколько месяцев до войны, в промерзлом гимнастическом зале школы, где размещалась наша студия, молодые поэты читали свои стихи. Среди них и Борис Слуцкий.

Худой, рыжеватый, подвижный, он читал стихи мужественные и жесткие, читал энергично, четко, даже с каким-то вызовом. Помню его голос, жесты, манеру читать, разделяя не только слова, но и каждый слог. Может быть, и забыл бы, но и через много лет голос, правда уже не юношеский, рубка стиха, жесты – все осталось тем же. Но и того, решительного, быстрого, безапелляционного, помню.

Помню и его стихи о комиссарах, о допросах, о ЧОНе – частях особого назначения, боевых отрядах ЧК. Он был влюблен в образ человека в кожаной куртке, отдавшего всего себя делу революции, не знающего личной жизни, беспощадного к врагу.

Беспощадного… Парадокс в том, что Борис был человеком на редкость отзывчивым и добрым.

Думается, еще в юности, в Харькове, он воспринял некий идеал поэта. Этот идеал включал в себя прежде всего гражданственность, понимаемую как беззаветная преданность идеям революции. И подавлял в себе все, что противоречило этому “комиссарскому” образу, переламывал себе хребет, как переламывали себя другие, делаясь “нормальными”, пригодными для жизни в “плохие времена”. Кто-то делал это бессознательно, кто-то просто приспосабливался. Борис не приспосабливался, он ломал себя сознательно. Воспитывал в себе комиссарские качества, выковывал характер бойца. Я не удивился бы, если б узнал, что Борис спал на гвоздях, как Рахметов. Ну, не на гвоздях – на голых досках.

Добродетели чекиста… Зачем они поэту?

Придет время, и герой его юности потеряет романтические краски, окажется просто палачом, заплечных дел мастером. Для Бориса значение имели не слова, а факты. Факты потребуют от него переосмысления. Переосмысление произойдет. Произойдет драматично и мучительно. Как для многих.

Чехов когда-то говорил о том, как человек по каплям выдавливает из себя раба. Борис выдавливал из себя комиссара. Нет, не выдавливал, сдирал с себя приросшую к коже оболочку. Но в те времена его герой был во славе и почете. Для широких масс он был оплотом и опорой Родины в борьбе с несметным множеством врагов – шпионов, диверсантов, заговорщиков, вредителей. Сомнения посещали немногих. Увы.

Мое знакомство с Борисом в тот довоенный период было поверхностным. Говорили о только что прочитанных стихах, о делах студии. Не запомнилось ничего особенного, о чем стоило бы сказать. Разве только о той впечатавшейся в память встрече 22 июня сорок первого на Страстном бульваре, когда они с Павлом Коганом и Михаилом Кульчицким шли в военкомат проситься воевать.

Более близкое знакомство состоялось уже после войны. Мы встретились в здании Радиокомитета в Путинках, на лестничной площадке между четвертым и третьим этажами, на которых располагался отдел детского вещания.

Он расспрашивал об общих знакомых, о студийцах, спрашивал, что я делаю на радио, об условиях работы в Радиокомитете.

– Как платят? – спросил он.

Это было, если не ошибаюсь, в сорок седьмом году. Я только начинал писать для детского вещания. Вопрос “как платят?” был существенным и для меня, и для Бориса. Времена были нелегкие. Платили по-разному. Кому как.

Борис был в тот раз разговорчив, доброжелателен. От него, как и от всех, кто видел “Город на заре”, исходила какая-то особая, ностальгическая уважительность к нам, бывшим студийцам.

Кажется, он был тогда еще в военной форме, при орденах. Впрочем, возможно, таким я видел его до этого, мельком. Обычно он ходил в сером пиджаке, штопаном свитере. Свитер этот вызывал недоумение молоденьких редактрис, поскольку случалось, замечали на нем и незаштопанные дырки. Борис вызывал у них повышенное уважение – его имя, имя талантливого поэта, было на слуху задолго до его первых публикаций. К тому же – майор, при боевых орденах. Поношенный свитер как-то не сочетался с его образом.

Тогда же, на лестнице, я услышал от него о ранении и, как следствие – бессоннице и постоянных головных болях. Любопытно, что кое-кто не верил этому: нигде, никогда, ни при каких обстоятельствах Борис не показывал своего недомогания. Когда приближался приступ, отлеживался на своей очередной квартире, или, точнее, – в комнатушке, которые часто менялись. На людях был всегда подтянут, собран, ироничен. Мысль о его недомоганиях не приходила в голову, не вязалась с его энергичным обликом.

На подаренном мне своем первом поэтическом сборнике “Память” он написал: “Старому другу, соратнику и соавтору”. Соратнику – это понятно, оба воевали. А вот слово “соавтор” требует пояснения.

Детский отдел Всесоюзного радио представлял собой в те годы место весьма любопытное. Многие из известных впоследствии поэтов, драматургов, режиссеров, композиторов начинали именно там. Для одних это было становлением в профессии, для других средством для заработка. Для Бориса – последнее. Как, впрочем, и для меня. Что не мешало мне работать не только добросовестно, но порой и с увлечением.

Во главе отдела стоял И.А. Андреев, бывший до войны редактором в “Детгизе” и известный тем, что патологически не любил платить авторам. Рассказывают, что Аркадий Гайдар заставил его выплатить гонорар, заявив, что снимет штаны и не уйдет из его кабинета, пока тот не подпишет ведомость. Андреев сдался лишь тогда, когда Гайдар стал расстегивать ремень.

В бытность свою руководителем детского вещания он прославился рядом анекдотических историй. Так, например, вычеркнул из выступления Ильи Эренбурга все местоимения “я”, заменив их на “мы”. Возмущенный Эренбург отказался подписывать текст, заявив: “Вот пусть они и подписывают”. Передача так и не пошла. Андреев отступать не захотел. Он считал, что говорить от собственного имени по радио нельзя разрешать всякому. В таких случаях он пользовался формулой: “Кто такой имярек, чтобы…” Далее следовало, что именно не может быть позволено “всякому”. Несмотря, однако, на столь своеобразную фигуру, стоявшую во главе отдела, передачи для детей были в те годы наиболее яркой и интересной частью радиовещания. В какой-то степени этому способствовало то, что главный редактор радиовещания Лапин, еще не полностью превратившийся в того малопривлекательного чиновника, каким запомнился по своей деятельности на телевидении, любил детский отдел и всячески покровительствовал ему.

Как я уже говорил, отдел занимал два этажа. На пятом – “Пионерская зорька”, редактируемая Александром Хмеликом, впоследствии известным драматургом, спортивный журнал “Внимание, на старт!”, который вел Львовский, и общественно-политическая редакция во главе с Викторией Мальт.

Этажом ниже, в огромной комнате с множеством столов и роялем, соседствовали художественные редакции для среднего и младшего возраста, музыкальная, научно-популярная и еще другие, какие – не помню. У каждой редакции – по столу, а то и по два.

До сих пор не понимаю, как можно было работать в такой обстановке! За одним столом Лев Кассиль беседует с редактором художественного отдела Зинаидой Андреевой, за другим Крепс и Минц обсуждают с Мартой Гумилевской и Леной Махлах план очередного выпуска легендарного “Клуба знаменитых капитанов”, за третьим Агния Барто или Елена Благинина читают стихи Ольге Очаковской, за четвертым ученый агроном беседует с редактором журнала “Юный мичуринец” Тамарой Седых, за пятым идет самый беспардонный треп, а возле рояля режиссер Николай Литвинов слушает композитора Бориса Чайковского, проигрывающего музыку к сказке “Слоненок” Давида Самойлова.