Книга Время неприкаянных - Эли Визель

Мне больше не нужен провожатый к палате больной. Вот и парк с его ровными аллеями. Над ним нависает небо в свинцовых облаках. Деревья клонятся вниз, словно под гнетом угрозы.

Вот и корпус. Палата. В мертвенно-бледном, почти землистом свете тени на стене становятся четче. При взгляде на постель у меня обрывается дыхание: она пуста. Где же больная? Я ощущаю панический страх. Неужели… неужели она умерла? Или ее увезли на осмотр? Нет. Она сидит на полу, съежившись, с растрепанными волосами, уставившись в пустоту с отсутствующим видом. Кто помог ей спуститься с кровати? Я делаю шаг вперед. Встаю на колени, чтобы поговорить с ней, сам не знаю о чем. Слышит ли она меня? Я в этом не убежден. Она кажется еще более далекой, чем днем. Равнодушная, отрешенная. Если бы только я мог увидеть то, что она видит, коснуться того, к чему она прикасается, почувствовать то, что чувствует она. Если бы только я мог последовать за ней, пойти рядом, слить воедино наши ощущения. Во мне растет уверенность, что она могла бы ответить на многие мои вопросы. Но я не знаю, какие из них задать, как их сформулировать — и это тоже часть тайны, влекущей меня к старой венгерке, несмотря на ее отторгающую немоту. Мои размышления прерывает неприятный голос:

— Что вы здесь делаете?

Медсестра. Я не слышал, как она вошла. Властная, совершенно убеждена в своем могуществе и моей виновности:

— Кто вам разрешил войти? И трогать больную? По какому праву вы это себе позволяете?

Я встаю.

— Прошу прощения, но…

Она обрывает меня:

— Вы с ней знакомы?

— Вообще-то незнаком, но…

— Но что?

Она выше меня на голову. Странно: выражение лица у нее не такое суровое, как голос. Голос настолько раздраженный, что я не знаю, как отвечать. Появление докторши спасает меня. Похоже, ее не удивляет то, что я здесь и что больная сидит на полу. Она спокойно говорит медсестре:

— Все в порядке, Мари. Все хорошо. Я займусь этим. Мы сейчас уложим ее в постель.

Я наклоняюсь, чтобы помочь, но медсестра взглядом запрещает мне это. Оказавшись в постели, больная открывает рот, чтобы закричать, но тут же закрывает его. Докторша решительно и вместе с тем нежно накрывает ее одеялом, повторяя шепотом:

— Не бойтесь, я здесь. Не нужно бояться.

Больная вновь открывает рот, но ничего не говорит.

В коридоре я спрашиваю докторшу:

— Почему вы думаете, что она боится?

— Потому что она знает.

— Что она знает?

— Что ей предстоит переступить порог.

— Она вам об этом сказала?

— Она может не говорить, я и без того знаю. Знать это — отчасти мое ремесло.

Мы выходим в парк. Стемнело. Сидя на «нашей» скамье, мы смотрим на грозовое небо. Скоро пойдет дождь.

— Почему вы вернулись? Довольно необычно, когда человек трижды за один день приходит навестить незнакомку.

— В этом все и дело. Порой у меня возникает странное и почти болезненное ощущение, что для меня она не незнакомка.

— Значит, вы все же встречались с ней?

Я изучаю ее в темноте: думает ли она, что эта женщина была когда-то моей любовницей? А может быть, она права? Я лихорадочно роюсь в памяти. Связей у меня было немного. Мимолетные встречи — да, завязывались быстро, но еще быстрее прекращались, по обоюдному согласию. В конце концов, путешествия просто созданы для такого рода знакомств. В Брюсселе безымянная туристка, на несколько лет старше меня, всю ночь приобщала меня к секретам необычной любви. Как ее звали? Она не захотела назвать свое имя. «Зови меня Дезире». Исчезла на следующий день. Дезире, желанная. Журналистка, моя ровесница, где-то на Востоке. Она расспрашивала меня о звездах, чьи фотографии публикуются на первых страницах газет, даже в момент, когда наши тела жаждали соединиться. Отбыла делать репортаж в тот же день. Студентка-социолог, которая знала все, пианистка, которая не знала ничего. Быстро потухшие проблески, страсти, смененные другими страстями. Особо хвастаться мне было нечем. Все эти женщины забыли меня, и они были правы: конечно, как любовник я не тянул на рыцаря их грез. Кто из них мог бы оказаться в этой больнице? Ни одна. Но кто же тогда эта старая женщина? Какую роль могла она сыграть в моей жизни? Похоже, докторша также задавалась этими вопросами:

— Когда я впервые увидела вас вместе с ней, у меня появилось странное ощущение, что вы с ней знакомы.

— У меня тоже, — говорю я.

— Вот как? Признайтесь, что это странно.

— Это ощущение меня не покидает.

— Нужно покопаться в воспоминаниях.

— Я копаюсь.

— Хотите, я вам помогу? Я ведь все-таки психиатр.

— Мне тяжело определиться, не имея никаких вех. Изуродованное лицо, провал в памяти, отрешенный вид… как может она вывести меня на верную дорогу?

— Однако в чисто медицинском плане ничто не указывает на душевный недуг. Это не старческое слабоумие, не болезнь Паркинсона. Изранено было тело. Вам должны были объяснить.

— Нет. Мне просто сказали о несчастном случае.

— Да. Автомобильная катастрофа.

Я вновь убеждаюсь, что в этой женщине, в ее манере изъясняться есть некая зрелость, которая мне нравится, трогает меня и привлекает. О да, будь я моложе, нашел бы что ей сказать. И знал бы, на что надеяться в ответ. В сущности, в будущем романе, который я обязался продать Жоржу Лебрену, следовало бы описать те многочисленные вызовы, что встают перед стариком, заранее обреченным на неудачу. Я вскрыл бы неизбежность его поражения: вот женщины, которых он больше не сможет обольстить; вот путешествия, которые он никогда уже не сможет совершить; вот планы и замыслы, которые останутся нереализованными или незавершенными. Я рассказал бы о его бесплодных мечтах, оплошностях, комплексах. Говоря коротко, о его бессилии. А уж знаменитый французский романист сумеет сделать из всего этого бестселлер. Но где найти время?

— А вы? — спрашивает меня докторша. — Чего вы боитесь?

— Кто вам сказал, что я боюсь?

— Знать это — тоже мое ремесло.

— Я не ваш пациент.

— Это не мешает мне знать… — И, после паузы: —…и желать помочь вам.

Падают первые дождевые капли, предвестники грозы.

— Я боюсь за эту женщину, там, наверху.

— И все?

— Нет. Я также боюсь ее саму.

— Но вы же незнакомы с ней!

— Я уже ничего не знаю. Возможно, я знал ее. И она, возможно, знает то, что мне самому неведомо. Обо мне или тех, кто мне дорог. Вот что пугает меня… Но… Дело не только в этом…

— В чем же? Вы можете довериться мне. Говорите.

— Я также боюсь вас.