Книга Русские не придут - Александр Кабаков

На самом деле беседы бывали только в первые два месяца, да и то не ежедневно. Теперь же его вызывали в лучшем случае раз в неделю, прямо к главному, на обязательный понедельничный разговор, и длилось все не больше трех минут – ну, какие перемены, до какого года вспомнили последовательности, часто ли родители снятся? Теперь чаще? Ну хорошо, идите. И помните: пока не научитесь хотя бы в размышлениях отделять один момент от другого, результата не будет. А уж потом в ощущениях, потом. Отделяйте, отделяйте момент, вот один момент, а вот уже другой, и никакой связи, понимаете? Ну хорошо, идите.

Но моменты не отделялись.

Иногда Руслану казалось, что начинает получаться.

Вот открывается дверь, заглядывает сосед: «Пойдем, что ли, покурим?» Открывание двери на секунду или на долю секунды повисало в пустоте, потом в пустоте не было ничего, потом сосед произносил первое слово, потом опять ничего, потом… Но тут Руслан замечал, что моменты разделились, – и как только он это замечал, все немедленно сливалось в непрерывное движение, время соединялось, и где-то далеко, в самом конце времени появлялся результат: вот Руслан выходит на улицу, позади захлопывается дверь, или сдвигаются ворота, он ведь даже не знал, через дверь или ворота выходят научившиеся, и вот он стоит на улице, оглядывается, пытаясь узнать район и определить, в какую сторону двигаться к аэростанции… Тут же возникал и противоположный конец времени: отец держит Руслана за руку, и они идут, перешагивая через рельсы, к далеко стоящей коробке одинокого вагона, и ноги приходится высоко поднимать, чтобы переступать через рельсы, и когда становишься на край шпалы, ступня неловко выворачивается, а щебень едет и перекатывается под подошвой, но отец держит за руку и не дает упасть.

Моменты слипались в ком, и время невозможно было разделить, спутавшаяся веревка времени затягивалась узлами.

Иллюзия разделения моментов возникала чаще всего, когда лежание на кровати, или разглядывание пустого сада за окном, или сидение на стуле посреди комнаты – Руслан любил сидеть, слегка раздвинув ноги, поставив локти на колени и положив в ладони подбородок, – прерывалось каким-нибудь заурядным событием. Например, приносили обед или ужин, или звали освещаться, или этот самый сосед звал курить. И мгновение выпадало, следующее возникало из ничего, и следующее… Но уже в следующее все связывалось, старые узлы запутывались еще хитрее. Краткой была иллюзия, и он понимал, что никаких перспектив пока нет.

Собственно, уже то, что он думал о перспективах, доказывало, что их нет. Просыпаться он начинал задолго до наступления настоящего утра. В окне была еще синяя тьма. Городские огни бушевали за непреодолимо высоким забором вокруг дворового сада, но воздух с растворенным в нем светом свободно перетекал через забор, и свет города, отраженный снегом, отражался в небе над садом, поэтому тьма и здесь была вороненой, отдавала, как везде над гигантским поселением, оружейной синевой.

Он лежал на спине, не меняя позы сна, пытаясь обмануть пробуждение, притвориться спящим, хотя на успех этой хитрости не надеялся. Боль приходила раньше, чем он открывал глаза, и с этим уже ничего нельзя было поделать, оставалось только ждать настоящего рассвета, когда ярко-синее за стеклами расплывется в голубовато-сером и можно будет встать, хотя бы формально не удлинив наступающий день. В эти час-полтора ожидания и боли шли насмарку все усилия минувшего срока, время соединялось прочно, становясь еще более неразрывным, чем представлялось накануне вечером, и Руслан понимал, что все усилия бессмысленны. Время словно издевалось над ним: он пытался зацепить и выдернуть хотя бы вот эту, например, никогда раньше не возникавшую картинку юности, которая вдруг оказалась на виду, но вместо того чтобы распутать узел, делал его еще туже, вылезало детство, появлялся отец, а от резкого рывка вообще все слипалось в рыхлый ком, и оставалась только боль в груди и в пояснице, будто там болел сломанный о время ноготь.

Потом, в течение дня, рутинные события – еда и другие физиологические отправления, умывание и чистка зубов, одевание для прогулки по двору и сама прогулка, процедуры освещения и извлечения – делали, как обычно, свое дело. Отвлекшись выполнением механических операций, он замечал только спустя несколько минут, а то и полчаса, что желаемое достигнуто, связь прервалась и миг уже давно не движется, не перетекает в следующий, а, просуществовав сколько ему отведено, проваливается в ничто, исчезает и заменяется другим, и между ними уже нет никакой последовательности, каждый длится бесконечно, но не больше мгновения – словом, получилось!

Но тут же все и рушилось. С двух сторон время цепко хватало дезертира, ставило на место, строй смыкался.

Руслану нравился главный, хотя никаких причин для этого не имелось. Еженедельные беседы становились все более формальными, Руслан замечал, что от раза к разу главный полностью забывает все, что говорилось в прошлый понедельник, но не винил его за это. Наоборот, сухость и безразличие человека, зависимость от которого была абсолютной, казались естественными, и Руслан считал, что именно таким и должен быть настоящий главный, а однажды подумал, что на его месте и сам был бы таким, точнее, хотел бы и старался бы стать, только вряд ли получилось бы.

О своей работе, которой он занимался до отправки в дискретизатор, Руслан теперь думал часто, но, к собственному удивлению, отвлекался от этих мыслей быстро. И однажды сообразил, что удивляться-то нечему, поскольку и размышлять не о чем, все ведь давно уже ясно, понято еще там, только не было времени и решимости сознаться себе. Но жизнь не обманешь, жизнь безошибочно определяет таких, как он, а уж как от них избавляется, не имеет значения. Может отправить сюда, в старый скрипучий дом посреди маленького сада за высоким забором, может покончить сразу и на месте – воздух сгущается, двигаться трудно, разряд, треск, белый огонь…

Он прошел весь путь человека своей профессии. В молодости много говорил о невероятных, невообразимо смелых проектах, всем было понятно, что даже говорить о таком – сильный риск. Однако при первой же возможности проник в скучнейшую контору, где начал старательно и вполне успешно проектировать не просто банальности, но банальности заведомо и даже принципиально убогие. Впрочем, такова была специализация конторы, так что упрекнуть его вроде было и не в чем: ну добывает себе человек пропитание, ведь настоящая-то работа все равно невозможна. Помните, какие у него были проекты? Помните, он рассказывал? Естественно, никто не разрешит… Вот и работает себе человек тихо, не хочет опускаться до имитации, откровенно халтурит.

Однако постепенно, год за годом что-то менялось в нем и вокруг. И однажды оказалось, что он уже может позволить себе кое-что, ну не то, конечно, о чем мечтал в молодости и друзьям рассказывал, но все же… Он придумал и сделал несколько если не скандальных, то заметных проектов. Результаты одного из них, наиболее успешного и известного, мог сам наблюдать ежедневно, куда бы ни глянул – и в столице, и в любом, самом дальнем углу страны, и даже в других странах. А он поначалу, в первые годы осуществления, много ездил в качестве автора этой несложной, в общем-то, но эффектной идеи. Стал знаменит и авторитетен… Но и тут проявился характер: дальше не пошел, реально рисковать не стал – сказалась выработанная смолоду привычка храбриться только на словах, а работать послушно и даже робко. Потому же не отказался от службы. Существование вольного, пусть даже и признанного, пророка пугало отсутствием опор и границ, кроме того, он видел, что в действительности выбравшие вольность постоянно ею расплачиваются за признание и в конце концов, израсходовав запасы, лишаются того и другого.