Книга Весенние игры в осенних садах - Юрий Винничук

Зря обольщаются самоубийцы, наивно полагая, что их смерть вызовет невероятный резонанс и явится для всех потрясением и укором, неотступно преследующим их до конца жизни. Я знал, что это неправда, поэтому даже в мыслях не допускал какие-то катаклизмы с покаяниями, зато хорошо представлял комические сцены со своими бывшими любовницами, которые, узнав, что я покончил с собой в обществе прекрасной юной девушки, переживут мгновенный шок. Это будет как вспышка молнии, в свете которой их бурная фантазия вырвет из мрака небытия прорву версий, и каждая обездоленная станет утверждать, что только ей открылась истина и только ей известна подлинная причина. Иногда стоит умереть лишь ради этого похоронного фейерверка озарений.

Глава четырнадцатая

1

Сколько бы раз Марьяна не оставалась у меня на ночь, каждый раз с вечера говорила «нет», а ночью шептала «да», чтобы утром ни единым намеком не дать понять, что она делала это осознанно, а не во сне, чудном сне, сказочном сне, незабываемом сне, осиянном неизменными свечами, о которых она тоже ничего не помнила.

Была в наших с ней отношениях еще одна особенность, также навевающая мысли о тайном и загадочном: она никогда не позволяла провожать себя домой, мы всегда расставались на остановке «седьмого» автобуса, из чего я строил догадки, что жила она на Майоровке. Ни единым словом она также не обмолвилась про свою семью, и когда я однажды спросил, подумала ли она о том, как переживут родные ее самоубийство, Марьяна лишь рассмеялась и перевела разговор на другую тему. Все это весьма интриговало меня, однако я не предпринимал никаких попыток раскрыть тайну, пока не подвернулся удивительный случай.

Как-то вечером мы забрели в бар на Лычаковской. Никогда раньше я здесь не бывал и не имел малейшего представления о здешней публике, и вот как только мы вошли в зал, Марьяна схватила меня за руку и потащила обратно к выходу. Это было так не похоже на нее, что я не сразу подчинился ее воле и пытался притормозить, требуя объяснить, в чем дело, но она нервно прошипела, что скажет на улице, и выволокла меня на тротуар, однако и дальше продолжала тащить за руку, прибавляя шаг, словно убегая от кого-то без оглядки. Я видел, как она взволнованна, и не мог взять в толк, что же случилось, а на все мои вопросы слышал один ответ: «Потом!» Успокоилась только когда мы оказались на остановке трамвая, тогда наконец Марьяна тревожно оглянулась и, убедившись, видимо, что нас никто не преследует, устало улыбнулась.

– Ну, так ты все же объяснишь мне, что это было? – спросил я.

– Ничего страшного не произошло. Я увидела своего отца.

– Это ты от отца так драпанула?

– Представь себе. Он у меня жуткий принципал, и я с ужасом себе представляю, что могло бы случиться, если бы он увидел нас вместе.

– Неужели ты думаешь, что он захотел бы общения, увидев нас вместе?

– Почему бы и нет? Вы с ним почти одногодки. Ты не представляешь, какой он зануда. Он хочет все знать: где я бываю, с кем, не много ли себе позволяю…

– И что же ты ему рассказывала?

– Ничего. Моя личная жизнь принадлежит только мне. Жаль, что он этого не понимает.

– А кто он у тебя?

– Профессор. Нет ничего хуже отца-профессора. Пока ты еще маленькая, ты его не интересуешь, ведь он постоянно занят своими делами, а когда начинаешь взрослеть, его вдруг прошибает, он начинает совать нос во все твои дела, интересоваться, не попала ли ты в плохую компанию, давать глупые советы и пугать абортами.

– А мама?

– Ну, мама, совсем другая… она меня лучше понимает…

– А чем она занимается?

– А что это тебя вдруг так заинтересовали мои родители?

– Ты ведь никогда ничего о них не рассказывала. Это выглядело странно. Ты ни разу даже словечком о них не обмолвилась.

– Я это нарочно. Боялась, что ты начнешь душу травить, начнешь заливать: а ты подумала о своих несчастных родителях? А как они переживут твое самоубийство? Вот этого я боялась. А теперь не боюсь, потому и рассказываю.

– И чем же занимается твоя мама?

– Мама? Мама – врач. У меня прекрасная мама.

– И как она смотрит на то, что папанька по вечерам заседает… ну, ладно на кафедре, а то ведь – в баре?

– Ну, это очень редко случается. Я была просто ошарашена, увидев его там. Кажется, он все же нас не заметил. Боже, я вся дрожу.

– Неужели это было бы так страшно, если бы ты нас познакомила?

Марьяна посмотрела на меня так, словно я задал ей вопрос по тригонометрии.

– Ты забыл, сколько мне лет? Я, заметь, еще даже паспорт не получала? Я так себе думаю, что он со своими связями мог бы тебя даже привлечь к ответственности. За растление несовершеннолетних. Тоже мне придумал: познакомить!

И все же какая-то назойливая мысль мне подсказывала, что она говорит неправду, слишком уж театрально, неискренне звучали ее реплики, а уже через несколько минут я был почти уверен, что она пудрит мне мозги. Это ощущение окрепло после того, как мы вышли из «двойки» на конечной остановке и я привычно двинулся по направлению к остановке ее автобуса. Марьяна настояла, чтобы в этот раз проводить сначала меня. Такого никогда раньше не было, и, ссылаясь на вечернее время, я не соглашался, но Марьяна все же настояла на своем и не успокоилась, пока не усадила меня на винниковский автобус. Делала вид, что причиной столь необычного поведения якобы была моя простуда, и мне необходимо быстрее добраться домой, поскорей принять аспирин. Внешне в такой заботе не было ничего удивительного, женщины любят иногда проявлять свои материнские инстинкты, к тому же я действительно несколько раз усердно чихал и сморкался в платочек. И все же червь сомнения продолжал шевелиться во мне, и я, не доехав до Винников, сошел на ближайшей остановке, пересел на львовский автобус и вернулся к тому же бару, откуда мы пулей вылетели час тому назад.

В те годы баров было еще маловато, и обычно все они по вечерам набивались под завязку. Этот не отличался от других, за столиками сидело, по меньшей мере, два десятка вероятных папенек Марьяны. Я с трудом нашел свободное место за столиком в самом углу, где сплетничали две дамы в возрасте от тридцати до сорока пяти. В своей далеко не бедной на приключения жизни я не имел счастья познать женщину бальзаковского возраста. Какими женщины бывают в тридцать пять или сорок лет, я не имел малейшего представления, но самое интересное – и не стремился это познать. Такие женщины почему-то интересовали меня в юности, однако мне так, как Бальзаку, не пофартило, хотя я, наверное, с удовольствием пожил бы под крылышком какой-нибудь матроны в те времена, когда прятался от КГБ во Львове без прописки, а значит, и без работы. Судьба легкомысленно подсовывала мне одних только девушек от пятнадцати до двадцати восьми, при этом большинство из них имели от двадцати до двадцати четырех. Одно, что я хорошо усвоил, это то, что двадцативосьмилетняя девушка – у меня таких было всего две – очень далека от идеала ласкового котенка и смахивает больше на пантеру. Девушки, которым перевалило за двадцать пять, уже носят в себе привитый росток старой девы, который до двадцати восьми разрастается в пышный розовый куст с колючими шипами. Она уже не девушка, но еще и не старая, однако приручить ее так же непросто, как и взрослого кота или жеребца, в ней бурлят силы столь могучие, что подчинить их слишком тяжело, и надо быть отменным ковбоем, чтобы объездить такого мустанга. Излишне говорить, что у меня не было никакого желания терять время на эту утомительную процедуру, и при первом же случае я спрыгивал на полной скорости.