Книга Черный мел - Кристофер Дж. Эйтс

А потом он убьет Марка. Завтра он найдет его и убьет. Надо будет придумать какой-нибудь мнемоник — не забыть убить Марка.

LI.Я вспоминаю дела из вечернего распорядка, когда чувствую такой же легкий поцелуй в лоб, как вчера. Дэ садится на одеяло, скрестив ноги, ее шорты мягко скользят по бедрам. Как прошел день, Джолион? — спрашивает она. Расскажи мне, чем ты занимался.

Повсюду в парке валяются загорающие, я верчу головой во все стороны, ищу напоминания.

В чем дело? — спрашивает Дэ.

У меня в голове как будто пчела, убитая дымом. Не знаю, говорю я. Наверное, работал. Мне о стольком нужно написать, я точно не помню.

Тогда расскажи, как ты прогулялся в обед, просит Дэ. Куда ты ходил?

Я задумываюсь. Куда я повернул, выйдя из подъезда, — налево или направо? Не помню. Все мои прогулки сливаются в одну. Как обычно, отвечаю я, рассеянно вырывая из земли пучки травы.

Дэ вздыхает, наклоняется вперед и хватает меня за запястье. Рука у нее холодная, как камень, и трава проскальзывает между моих пальцев. Ах, Джолион, говорит Дэ, в самом деле твоя голова как решето. Она нежно похлопывает меня по запястью и выпускает. Ладно, не волнуйся, давай поговорим о чем-нибудь другом. Хочешь обсудить свой рассказ?

Да, киваю я. Мне хочется положить голову на колени Дэ.Да, я снова киваю.

Говорит почти одна Дэ, она, кажется, помнит написанное мной намного лучше, чем я сам. Но хотя бы я могу время от времени подавать реплики. Я уже прошел начальный этап разговорной подготовки. Когда беседа приближается к концу, Дэ говорит: знаешь, Джолион, твоя история мне кое-что напоминает. Д. Г. Лоуренс однажды сказал: «Не верь художнику. Верь произведению».

А ты веришь моему произведению? — спрашиваю я.

Дэ отвечает: в нем нет ни одного ложного факта.

Значит, оно тебе нравится?

Как оно может мне нравиться? Тот год стал худшим в моей жизни. Дэ смотрит на меня, как будто я свернул куда-то совсем не туда. Потом пожимает плечами: нет, говорить так — значит, все упрощать. Наверное, все получилось как у Диккенса в «Повести о двух городах»: это было самое прекрасное время, это было самое злосчастное время…

Дэ умолкает. И тогда я вижу — она косится на свою книгу стихов, которая лежит рядом со мной на одеяле.

А сейчас давай поговорим о твоем творчестве, говорю я.

Она краснеет и закрывает лицо руками.

Мне нравится стихотворение, которое ты написала для меня, говорю я. Можно я прочту его вслух?

Конечно, говорит Дэ, это будет чудесно, Джолион.

Я заложил закладками еще два. Можно я прочту все три?

Дэ смущается. Ах, Джолион, в самом деле, тебе совсем не обязательно…

Я поднимаю руку, и она умолкает. Дэ, мы с тобой спасаем друг друга. Мне нравятся твои стихи, и я хочу прочесть их для тебя. Спасибо, Джолион, говорит Дэ, и ее глаза влажно поблескивают. Я открываю книгу и начинаю читать. Сначала стихотворение, посвященное мне, потом стихи, навеянные «Бледным огнем» Набокова, а потом — чудесное стихотворение под названием «Чистая грифельная доска». Мне кажется, в самый раз закончить этим стихотворением, его последними строками:

Мы стираем с доски, и на черной глади

Лишь белая пыль — следы наших слов.

Я осторожно закрываю книгу и говорю: Дэ, по-моему, твои стихи очень красивые.

Дэ подносит руку к сердцу и благодарно улыбается. Да, циничный читатель, это в самом деле избранный мною способ соблазнения. Но я не лгал Дэ. Ее стихи мне в самом деле нравятся, они похожи на пазлы в коробках. Кусочки падают вроде бы произвольно, но из них складывается красивая картинка.Кстати, добавляю я, они совсем не такие мрачные, как я ожидал.

Дэ изумленно смотрит на меня. Сколько ты прочел? Я двигался от конца к началу… наверное, пятьдесят последних.

А, мои последние творения! Дэ смеется. Если хочешь мрака — погоди, пока не доберешься до моих подростковых стихов. Мы вместе смеемся в сгущающихся сумерках.

Скоро появятся светляки, говорю я.

Дэ ложится на спину и предлагает: давай смотреть на них каждую ночь.

Я тоже ложусь на одеяло, и город баюкает нас в своей сонной лощине. Скоро начнется вечернее представление. Мерцание — вспышка — мерцание — вспышка. Мы глубоко вдыхаем, наши груди поднимаются и опускаются в унисон. Яркие струны, оранжевые нити.

Когда рядом Дэ, со мной не может случиться ничего плохого.

LII(i). — Что с тобой? — удивился Марк. — Перестань, Джолион, ты же известный либерал, социалист и пацифист, ты меня не ударишь! А кстати, в чем дело?

— Не притворяйся, будто ты ничего не знаешь!

— Джолион, у тебя глаза красные. Ты что, плакал или просто недоспал? Кстати, ты сегодня поздно. Мы уже пропустили лекцию в девять по правилам Макнатена.[18]А тебе не помешало бы послушать о действиях душевнобольных.

— Что ты сделал с моими эссе?

— Почему я? — Марк пожал плечами.

— В красной папке на моем столе было три эссе, я точно помню, что положил их туда, и… — Джолион вдруг замолчал, ненавидя собственные оправдания.

— А, кажется, понимаю, — кивнул Марк. — Ты что-то потерял и обвиняешь в этом меня. Говоришь, ты точно помнишь, куда их положил? — Он забарабанил пальцами по подбородку. Марк выглядел свежим, он выспался, принял душ и хорошо отдохнул. — А помнишь, нам как-то пришлось отложить Игру, потому что ты не мог найти в своей комнате карты? Через несколько часов Эмилия зачем-то вышла к холодильнику — и вот вам, пожалуйста, они лежали рядом с молоком!

Джолион отвернулся и прикусил губу. Потом он бросился в свое общежитие.

LII(ii).Общий холодильник, на шесть комнат, стоял в коридоре. А его эссе лежали там, под его масленкой.

Сначала Джолион не сомневался — в холодильник эссе переложил Марк. Но потом он вспомнил кое-что еще. Заканчивая третье эссе, он вдруг почувствовал ужасный голод и вышел к холодильнику… Он захватил с собой эссе или нет? Он вполне мог представить, как держал их в руке, но воображение и память — не одно и то же. Особенно тяжело далось ему последнее, третье эссе, он все время вспоминал разрыв с Эмилией, ее холодность, гипс на ее ноге, покрытый записочками и рисунками. Он спросил, можно ли ему тоже что-нибудь написать, например «Выздоравливай скорее», и она ответила: «Нет. Нет, Джолион, уходи, и все». И он чувствовал себя таким виноватым! А если эссе в самом деле были у него в руке, когда он пошел к холодильнику? И, может быть…