Книга Воскрешение Лазаря - Владимир Шаров

Губернатор был всем этим явно смущен, принялся уверять Уколова, что он выглядит молодцом, переживет и его самого, а главное, завтра днем неотложные дела требуют его присутствия в Воронеже. Задерживаться он больше не может. Добавил он, и что в колодах хоронят разве что староверов.

На это Уколов ответил, что то, что не проживет трех дней, ему известно наверняка, во всяком случае оставаться в имении дольше приятелю незачем, что касается похорон, это не просто услуга старого однополчанина: ему приготовлен прощальный подарок, в стойле стоит чистокровный английский жеребец первоклассных кровей. Губернатор был страстный лошадник, и Уколов понимал, чем его взять. О колоде же сказал, что своих мерзавцев хорошо знает и не сомневается, что и в ограде церкви они его могилу сделают отхожим местом. А он, Уколов, не хочет плавать в их вонючем дерме.

Жеребец перевесил дело. Уверяя Уколова, что ни один русский православный человек на подобное кощунство не способен, губернатор остался. А дальше, говорила Фрося, было точно, как предсказывал Уколов. Скончался он на третий день, ночью, уже под утро, и был похоронен в своей выдолбленной дубовой колоде; могилу вырыли глубокую, Уколов лег даже глубже, чем фундамент их большого деревенского храма. Закопали его прямо у стены.

Но и храм не помог. Каждый из местных, проходя мимо, считал долгом зайти в ограду и нагадить на уколовской могиле. Фрося, когда он умер, вернулась назад к родителям, но отец с матерью рады ей не были. Чтобы сбыть с рук лишний рот, было решено выдать ее замуж. Претендентов хватало – Фрося была на редкость хороша собой. Некоторые женихи, да еще для крестьянской дочери с ее биографией, были очень недурны. Например, чиновник из Павловска, маленького городка в трех верстах от их деревни. Но Фрося всем отказывала, если же родители настаивали, говорила, что скорее утопится, и мать видела, что она вправду наложит на себя руки. Постепенно женихам надоело, и они отступились.

В деревне после смерти Уколова она прожила почти год, позже, чтобы не быть родителям в тягость, переехала в вышеупомянутый Павловск, где устроилась шить к местной модистке. Своего барина она забыть не могла; храм и деревенское кладбище были недалеко, едва у нее выдавался свободный день, Фрося шла на его могилу. Не спеша прибиралась, сажала цветы, обычно его любимые настурции, в общем, приводила место, где он лежал, в божеский вид. Но помогало это мало, и двух дней не проходило, а все уже снова было сломано, вытоптано и загажено. И так раз за разом.

Первое время над Фросей просто смеялись или, застав около храма, со свистом и улюлюканьем прогоняли, но когда ее преданность всех достала, Фросю, чтобы отбить охоту ходить к этому выродку, начали поколачивать. Правда, не сильно, лишь для острастки. Кончилась же история плохо: однажды с полдюжины деревенских, заловив Фросю у уколовской могилы, спьяну забили ее чуть не до полусмерти. Отец Фроси, к тому времени скопивший небольшой капитал на торговле скобяным товаром, смог отвезти дочь в Москву, и здешние врачи через несколько месяцев поставили ее на ноги. Но в Павловск она уже не вернулась. Так и осталась в Москве. Устроилась нянькой, сначала в один дом, потом в другой.

Ее мало кто понимал. Мать – они еще жили вместе – как-то кричала ей: «Что ты позоришься, ходишь, украшаешь его могилу, будто он праведник». А потом плакала, спрашивала: «Много он тебе хорошего сделал? Ведь он забрал, надругался над тобой, когда ты совсем дитем была». И Ната в одном из писем, уязвленная Колиными восторгами по поводу Фроси, наверное, ее ревнуя, раз написала, что, может быть, Фросе нравилось, когда над ней издеваются, то есть, проще говоря, сладко ей с этим Уколовым было, а для женщины нет ничего важнее.

После Натиного письма и Коля засомневался, стал расспрашивать Фросю, чего ради, все простив своему барину, она ходила к нему и ходила. Ведь он и в завещании ее не упомянул, ни гроша ей не оставил и перед смертью ничего не подарил. Фрося ответила, что не знает, сама себе удивлялась. Иногда ей казалось, что надо, надо и все, чтобы она сажала цветы, прибиралась там. Но Коля продолжал допытываться: он же зверь был, законченный негодяй, скольким людям он жизнь поломал, Фрося же и рассказывала, что тех крестьян, которые с ним пытались посчитаться, он запарывал до смерти. И Фрося согласилась, что он был зверем, но сказала, что все равно его жалела, представляла, каково было Уколову, когда жена его бросила, сразу после свадьбы, убежала с его лучшим другом, хотя сейчас понимает, как мало это его оправдывает. И добавила, что в Евангелии прочитала, что человек не должен отвечать злом на зло, не должен мстить никому, тем более мертвому. Наоборот, люди обязаны друг друга прощать, иначе будет только хуже. Чтобы судить человека, есть Господь.

Коля говорил о Фросе с придыханием, называл ее апостолом прощения, чуть ли не в ней одной видел последнюю надежду, что Россия, расколотая, сама себя ненавидящая, способна к примирению. Кстати, Фрося говорила Коле, что когда-то еще один человек очень интересовался ее отношениями с Уколовым. В 1923 году Фрося единственный раз ездила в Павловск, куда незадолго до Японской войны переселились ее родители. Отец давно умер, мать, которой было под сто лет, тяжело болела, и она поехала за ней ухаживать. Застала ее совсем плохой, через месяц та у Фроси на руках скончалась. Похоронили ее в их деревне, на новом кладбище. Не потому, что мать не хотела лежать рядом с Уколовым, просто старого кладбища и церкви уже не было. Церковь разрушили комсомольцы, сначала думали превратить ее в Дом культуры, сбросили вниз крест и колокола, выломали и сожгли иконостас, и так им понравилось, как он горит, что сожгли и саму церковь. Во время погрома кладбище было завалено битым кирпичом, кресты, ограды, все повалено, восстанавливать его не стали. Холмики кое-где, конечно, виднелись, но уколовскую могилу, хоть он и лежал рядом со стеной, Фрося сразу найти не сумела, а больше и не пыталась.

В их сельском совете тогда председательствовал сын бывшей уколовской наложницы, некий Михаил Строев, он же преподавал обществоведение в местной школе. До революции, окончив несколько классов семинарии, Строев работал учителем в церковноприходской школе, но в Гражданскую войну, пятидесяти восьми лет от роду, пошел на фронт воевать за красных. Сражался геройски и вернулся с множеством наград. В деревне Строев был единственным коммунистом.

О Фросе в деревне думали, что она не выжила, умерла в Москве, в больнице, многие так же, как теперь Коля, держали ее за святую. Строеву все это очень не нравилось, он считал, что Фросин культ однозначно вреден, и, уча детей, часто о ней заговаривал. Уколова он ненавидел и, ссылаясь на мать, объяснял ученикам, почему Фрося, когда барин умер, так себя повела. Говорил, что она с детства дичилась других детей, любила одна сидеть на берегу реки, любила цветы, любила слушать пение птиц, и это лишнее свидетельство, что она и вправду была прижита вне брака от заезжего гусарского офицера. То есть она не из крестьян, а хоть и подкидыш, дочь их классового врага, соответственно, жалеть Фросю нечего. Тем более ей поклоняться. Так Фросина преданность Строева коробила, здесь же концы с концами удалось свести. В школе на уроках Строев говорил, что классовое чутье его не обманывает: Фрося – дочь офицера, и ученики ему верили. Уж больно хорошо одно с другим сходилось. В стаде больше не было паршивой овцы, а была овца чужая, приблудная, что ее убили – правильно.