Книга Всемирная история болезни - Олеся Мовсина

А вдруг я и правда слишком самоуверенна в вопросах интуиции, как говорит Вадим? Он намекал мне, что это даже опасно. И то, что само просится в руки, вырывается, вымывается из-под плинтуса, – надо скромно и незаметно даже для себя обратно под плинтус заталкивать.

Не знаю, только смотрю, крыса моя замедляет ход. Вижу, наклоняется к ней кто-то – кажется, Полиблюд. Как бы вытянуть из этих развесёлых панибратьев, что они обо мне и о моих плинтусах знают и думают. Ведь с чего-то пристали они ко мне, ведь кто-то их ко мне приставил.

– Привет, – говорю я Полиблюду почти разочарованно, а сама ещё всё-таки чего-то жду. Вижу: Канистрат из окна магазина машет, какие-то печенья, сухарики, орешки показывает, рожи строит.

– Многоуважаемая, – в то же время бурно и витиевато раскланивается Полиблюд, – мы прислали за вами своего почтового голубя, дабы пригласить вас, – и сам тоже в окно косит, язык показывает панибрату и на сухарики недовольно морщится.

Короче, они вспомнили, что я когда-то просилась поприсутствовать на озвучании, и решили устроить мне сегодня экскурсию на студию.

– Посмотрите, как мы живём и работаем, на актёров живых полюбуетесь, – приговаривал Полиблюд, убирая смиренного Оболтуса в сетчатый карман своего огромного рюкзака.

Я уже почти уняла своё скачущее сердце и соглашаюсь:

– Только недолго, я вечером уезжаю.

Полиблюд кивает так, как будто давно в курсе, как будто это он меня на дачу повезёт.

– А что вы сейчас озвучиваете? – спрашиваю, а Канистрат, справившись с сухорешками, выплывает из магазина, сдвинув берет на затылок. Интересно, не жарко ему в этом фиолетовом атрибуте?

– «Воскресенье», – говорит.

– Что?

– Фильм, который мы озвучиваем, называется «Воскресенье».

– По Толстому, что ли? – вздыхаю я, опять вспоминая, что одета отнюдь не парадно, не экскурсионно.

– Ну не то чтобы…

– Наше дело – озвучивать ваши мечты, – какие-то они сегодня особенно загадочные, всё перемигиваются, перехмыкиваются.

Мы движемся к остановке, и сначала я замечаю, как из-под земли вырастает Сашина тёмно-зелёная маршрутка. А потом. Потом я слышу, как скрипят тормозами какие-то машины, и какой-то человек в оранжевой рубашке – это я уже вижу – перебегает на ту сторону улицы. У меня падает челюсть и сердце куда-то падает, когда человек добегает и поворачивается к нам в профиль. Если бы не борода – это вылитый Дима, его щека, его нос, его упрямая бровь, его фигура, его дурацкая пружинистая походка.

Значит, этого человека я сейчас видела, из-за него мои мучения и предчувствия. Но почему? Не может быть, чтоб так похож!

Я оттолкнула рукой услужливую Сашкину «Газель» и уже выскочила на полдороги, навстречу машинам. Только чувствую: два панибрата вцепились в меня с двух сторон, клещами впились в мои локти.

– Хозяйка, – шипят сразу оба у меня в голове, а сами молчат.

Человек в оранжевом замедлил бег, но тут мне его автобус закрыл, я попыталась стряхнуть с себя благоразумие Айкендуевых, а они потащили меня за это к дверям маршрутки.

– Дима-а-а-а-а! – заорала я через улицу, через все свои подобные этому сны, через всё своё отчаянье и четырёхлетнюю боль, получилось очень громко.

Оранжевый обернулся, мне ещё раз показалось, что это совсем он, и, секунду поискав глазами, он стал садиться в какую-то белую машину.

Панибратья заталкивали меня в маршрутку, я кусалась, бодалась и только уже внутри поняла, что пешком-то мне его не догнать. Потом была на секунду мысль: что за бред, это не может быть он. Но как похож, и ведь он обернулся на крик.

– Саша, миленький, вон та белая машина…

А он усмехнулся, как будто всё в этом спектакле для него рассчитано по секундам, и, с места взяв, упруго развернул свою здоровенную машину в просвет между встречными. И мы понеслись за оранжевой рубашкой в белых «Жигулях».

Теперь я уже точно знала, что это он. Серьёзное молчание Айкендуевых, забывших перемигиваться и острить, самодовольная улыбка шофёра пугали и успокаивали одновременно. Мне хотелось кричать, мне хотелось бежать быстрее «Газели», хотелось прыгнуть на ходу в эту машину, маячившую впереди. Я хотела попросить, чтобы побыстрее, но поняла, что уже не могу говорить.

Или я умру к Диме, или он ко мне оживёт, но мы обязательно… И почему-то понеслись клочки воспоминаний – не из последних, счастливых с ним лет, а из школьных, дурацких. Как он говорил мне:

– Знаешь, какая линейка точнее и ровнее: железная, деревянная или пластмассовая?

Почему-то мы сидели тогда рядом, кажется, на математике, и он совсем ещё не был для меня… Обыкновенный одноклассник.

Представила, с каким наслаждением, с каким упоительным облегчением мы с ним сейчас будем смеяться, когда я во всех подробностях опишу ему его похороны. Я буду смеяться, а плакать уже больше не буду. И говорить, говорить – недели не хватит, чтобы рассказать ему всё, что произошло со мной за эти четыре года. Это если только рассказывать, не целоваться. А сколько всего расскажет мне он! Самая точная – это железная линейка!

Всё это – если догоним. Догоним! Вместе проскочили на светофоре, Сашка гонит, знает своё дело.

Сколько раз мне снилось, что мы с Димой снова встречаемся. И вот наступает исполнение. Наверное, я выплакала все жемчужины из того коридора. Боюсь оглядываться на притихших панибратьев. Боюсь увидеть в их глазах жалость или снисхождение к сумасшедшей.

На колени упаду перед ним, скажу: наконец-то! Руки буду целовать: ты жив, спасибо! Никому и никогда такого. Он единственный человек во.

Мы выезжаем за город. Расстояние между нами и «Жигулёнком» не увеличивается, но и не уменьшается. Может, это ловушка? Может, эти странные люди поманили меня видением и везут куда-нибудь, чтобы замочить под кустом? Зачем я им сдалась? Это не страшно, страшно – если не Дима. Хочу что-то спросить у Саши, голоса так и нет. Всё так не-понастоящему, так странно, скорей бы уж обе машины оторвались от земли.

– Скорей бы, – скриплю.

Вдоль дороги леса, перелески, холмы пошли.

– Куда же? – я не могу, не хочу приходить в себя.

«Жигулёнок» резко останавливается, тормозит на обочине, человек в оранжевом, Дима, он, выходит из машины и быстрым шагом направляется куда-то в лес. Тот участок мозга, что отвечает у меня иногда за логику, лучше вообще сейчас отключить. Всё абсурдно, а разве встреча, о которой я мечтала, – это не абсурд? Не безумие? Господин Мюнхгаузен, вы умерли, у вас есть могила. – Придётся снести.

Сашка останавливается. Я в последний раз оглядываюсь на панибратьев, боясь выйти и упасть в разочарование. Канистрат, потупив глаза, гладит двумя пальцами шёрстку Оболтуса. Полиблюд невозмутимо жуёт, лицо наглухо запахнуто от моих вопросов. Запахнуто, запах, запах ванили и вонь запала. Я выскакиваю из «Газели» и, уже ничего не соображая, несусь в лес, за удаляющимся оранжевым пятном. Мне бы его окликнуть – но горячий и мокрый страх: всё это неправда! И чем раньше этот человек обернётся, тем скорее я пойму, что не он…