Книга Короли Альбиона - Джулиан Рэтбоун

Они приостановились на широкой лестничной площадке, посмотрели вниз, на площадь, потом на здание собора прямо перед собой, а затем спустились к этому чудовищных размеров орудию на колесах. Украшенные плюмажами и покрытые пеной мулы все еще нетерпеливо перебирали копытами.

Внизу у самой лестницы людей почти не осталось, никого, кроме солдат, доставивших пушку, и никто меня не останавливал — я проскользнула через арку черного дерева, выведшую меня прямо к лавкам, и, пройдя мимо них, подошла к ратуше и поднялась на несколько ступенек, чтобы отчетливо видеть государей и даже слышать их разговор.

Оп-ля! Есть! В верхней части проделанного мной отверстия треснула штукатурка, мне пришлось еще поскоблить со всех сторон, и большой кусок отвалился размером с кокосовый орех, а главное, теперь и камень задвигался чуть-чуть, словно больной зуб во рту у великана. Будь у меня кирка, а не этот осколок кремня!..

Так где я остановилась? Ах да, на ступенях ратуши. Отсюда мне было прекрасно видно и короля с королевой, и всю их свиту — я стояла чуть в стороне и повыше. Королева Маргарита привлекла бы к себе внимание в любой толпе. Она была среднего женского роста, намного ниже большинства окружавших ее лордов и вельмож, но от нее словно нимб исходило сияние уверенности и власти. Тридцатилетняя женщина в расцвете красоты, ума и физических сил. Она стояла очень прямо, слегка закинув голову на длинной шее цвета слоновой кости, выставив вперед крепкий и вместе с тем изящный подбородок. Нос ее тоже достаточно изящен, но переносица изогнута, точно орлиный клюв. Небольшие голубые глаза полуприкрыты веками, однако ни на миг не утрачивают бдительности. Она устремляет взгляд прямо на того человека, с кем собирается говорить, и вынуждает его опустить глаза. Волосы убраны под бархатную шапочку, украшенную небольшой золотой короной. Пурпурное платье достаточно простого покроя отделано жемчугом и золотой нитью, матерчатые туфельки также расшиты золотом. Длинные руки, длинные пальцы, отягощенные множеством перстней, совершенно спокойны и неподвижны.

Король выглядит полной ее противоположностью. Он старше всего на десять лет, а кажется — будто вдвое. Высокий, тощий, в коричневой бархатной шапочке, в коричневом камвольном камзоле, неопрятном, в пятнах от пищи. У короля запавшие, воспаленные глаза, неуверенная походка. Губы тонкие и слишком красные не думаю, правда, чтобы он пользовался помадой. На нем лишь одно украшение или знак высокого сана — тяжелая золотая цепь, S-образные звенья которой чередуются с квадратными (в квадратную оправу вделаны тусклые камни). На цепи висит богато украшенный самоцветами и жемчугом крест.

Король отличается обликом не только от своей жены, но и от вельмож. Лорды, точно павлины, соревнуются друг с другом нарядностью одежд, разрезами и фестончиками на своих камзолах, или более воинственными украшениями — доспехами с золотой насечкой, драгоценными кинжалами. Это фавориты королевы, те самые люди, против которых восстала партия Йорка; это они опустошили казну королевства и сундуки его подданных, разделили между собой земли короны, на доходы от которых прежде содержалось правительство.

— Смотрите, что привез нам милорд Бомонт, — восклицает королева. Голос у нее не слишком приятный, пронзительный, а подчас и визгливый. — Аррри, подойди поближе, взгляни на нее.

В ее речи отчетливо слышится французский акцент, хоть она вот уж пятнадцать лет как сделалась английской королевой. Вместо «Гарри» она выговаривает «Аррри».

— Но как же ее использовать? — спрашивает она. — Такая большая, громоздкая разве она пригодится в сражении?

Она обернулась к тощему темноликому человеку до того момента я не обращала на него внимания, но теперь признала в нем управляющего герцога Сомерсета. Мы познакомились с ним в крепости Гиень подле Кале.

— Монфорт, тебе хорошо известны тамошние места. Сможет ли лорд Сомерсет с помощью этой пушки проделать брешь в стенах Кале, а?

— Конечно, мадам. Если только удастся переправить ее ему…

Но тут король, заикаясь, пытается что-то выговорить.

Все замолкают, хотя делают это с явной неохотой — так юноши прикидываются, будто уступают старику, или родители потворствуют капризному ребенку.

— Разве французы, — бормочет король, — разве французы не могут войти в эту брешь вслед за лордом Сомерсетом?

Кое-кто из лордов задумчиво кивает в ответ на его слова, но королеве эти глупости уже прискучили.

— Аррри, ты ничего не смыслишь в этих делах. Лучше ступай, вернись к своим книгам. Ты же читал сейчас Боэция в переводе Чосера[34], верно? «Утешение философией»? Это так интересно, не правда ли?

Она подает знак, впервые пошевелив пальчиком, и пара придворных подхватывают под локти шатающегося на ходу короля, уводят его прочь Один из этих дворян высок, бледен, на голове у него черная шляпа; второй — приземистый, жирный. Мне еще предстоит познакомиться с обоими: высокий — это Джон Клеггер, а жирный — Уилл Бент.

Королева, точно ребенок, заполучивший новую игрушку, тянет своего сына за руку, торопится вниз по ступенькам к пушке. Один из вельмож подхватывает мальчика, усаживает его верхом на ствол, с другим приближенным королева вступает в беседу разумеется, они обсуждают, как лучше применить это новое орудие. Холодный ветер натягивает платье на груди королевы, становятся отчетливо видны ее напряженные соски, и лорд, одной рукой поглаживающий пушку, краснеет до ушей. В этот момент мне на плечо опускается чья-то тяжелая рука.

Шатается, вовсю шатается зуб гиганта! Еще десять минут, и я выберусь отсюда!

Кто-то стоит у меня за спиной. Схватил меня за плечо. Это Монфорт, ублюдок!

— Кажется, мы уже встречались, верно? Ты же из тех восточных путешественников, что побывали у нас в Гиени?

Глава двадцать девятая

Примерно через неделю после нашего разговора о Роджере Бэконе — к тому времени уже наступил апрель и все время шел дождь, легкий, уютный, однако державший нас взаперти мы перешли ко второму великому англичанину, столь любимому братом Питером. Мы сидели в его кабинете наверху, где было много книг и удобные кресла, в которых можно было провести весь день, и тут брат Питер накинулся на Авиценну, утверждая, что этот ученый в своем истолковании Аристотеля[35]полностью полагается на комментарий неоплатоника Порфирия. Следуя Уильяму Оккаму и то и дело ссылаясь на его труды, а порой и на «Органон» Аристотеля, мой хозяин доказывал, что теория Аристотеля о сущностях или универсалиях была извращена неоплатониками: они сочли, будто универсалии присутствуют в разуме Бога, а на земле представлены в телесном, материальном виде, подвергшись порче и упадку. Получается, что идея кошки — тут мой друг ласково погладил пушистую красотку Винни, имевшую обыкновение дремать у него на коленях и даже во сне громко мурлыкать, — идея кошки присутствовала в разуме Бога как некая совершенная кошка еще прежде, чем были сотворены кошки, а среди живших или живущих на земле котов нельзя найти совершенства, поскольку телесное воплощение всегда оказывается ниже идеи.