Книга Гардемарины. Закон парности - Нина Соротокина

— Вы еще долго задержитесь в Кенигсберге? — спрашивала Мелитриса каждый вечер.

Тесин не знал, что ответить. Летняя кампания была кончена, армия мигрировала на зимние квартиры, и, судя по всему, Фермор не собирался оставлять Кенигсберг. Пастор совсем уже было решил, что осень пройдет рядом с милой его сердцу Мелитрисой, но нет… жизнь готовила ему очередной сюрприз.

Апартаменты Тесина в родительском дому находились на втором этаже в мезонине, туда из прихожей вела зажатая стенами крутая деревянная лестница. Обычно в девять вечера Тесин прощался с домочадцами и поднимался к себе в келью, чтобы готовить проповедь и привести в порядок текущие дела. Этот вечер не был исключением.

В середине ночи, точность часа не играет роли, раздался сильный стук в дверь, так стучатся только имеющие на это право. Тесин подошел к окну, тусклость фонаря не позволила понять, сколько людей было у подъезда — двое, трое, но темнота не мешала слышать.

— Откройте! Нам нужен пастор Тесин. Офицер ранен на дуэли. Он умирает, — звонко фальцетом кричал мужской голос.

Неизвестно откуда взявшаяся маленькая белая собачонка подняла отчаянный лай, она наскакивала на стучавших в дверь, норовя куснуть их за скользкую кожу сапог.

Пастор стал поспешно одеваться. По лестнице уже гремели многие пары ног. «Зачем их так много?» — с недоумением подумал Тесин. Тот же фальцет крикнул на весь дом:

— Огня, принесите огня!

Дверь резко отворилась, и Тесин увидел множество строгих, устремленных на него глаз. От толпы отделился один офицер, почему-то на цыпочках, словно танцуя, обошел пастора, потом тяжело задышал в затылок, и в этот же момент Тесин почувствовал, как руки его у запястья обхватила веревка и тут же стянула их до боли. Пастор решил, что сходит с ума, рванулся непроизвольно, закричал.

— Тише, тише, — услыхал он знакомый голос. Он принадлежал генерал-майору Штейфелю, милейшему человеку, с ним у Тесина были всегда очень хорошие отношения.

— Что это значит, генерал?

Вместо ответа Штейфель отступил в тень, словно спрятался за спину других. Вперед выступил поручик, в руках у него появилась бумага, в которую он, однако, не заглянул, видно, текст был ему привычен.

— Именем всепресветлейшей государыни нашей Елизаветы Петровны вас, господин пастор, велено взять под стражу.

— Так объяснили бы, прежде чем вязать, как злодея? Зачем эти унижения?

В комнате меж тем шел тщательный обыск. Один офицер просматривал бумаги на столе, другой вскрыл сундук, в котором хранились записанные еще в университете лекции, тезисы проповедей, личная переписка. С кровати сорвали простыню, расстелили ее на полу и стали ворохом складывать на нее конфискованные бумаги, даже Библия, на полях которой разглядели личные пометы пастора, пошла в общую кучу. Все молчали.

Тесин услышал легкие шаги на лестнице. Офицеры невольно расступились, и он увидел Мелитрису. В глазах ее был ужас. Несколько секунд она молча смотрела на Тесина, потом, ни слова не говоря, стала медленно отступать. На площадке силы оставили ее, и, потеряв сознание, она упала. Внизу лестницы ее поймали руки матушки Тесина, родители не смели подняться наверх к сыну.

— Кто это? — крикнул поручик, выходя на площадку.

— Невеста моего сына, — ответил отец, губы его дрожали.

Родители не видели, как увели сына, потому что понесли в глубь дома бесчувственную Мелитрису. Когда они вернулись в прихожую, она была пуста, и только эхо доносило с улицы четкий, припечатывающий шаг многих ног.

В эту же ночь к Мелитрисе был вызван лекарь. Он послушал пульс, приподнял сомкнутые веки, постучал по груди молоточком. Все это он делал ради стоящих рядом людей, для диагноза ему было достаточно и беглого взгляда — у пациентки началась жесточайшая горячка.

Две дуэли

— В Познань, а там разберемся! — крикнул кучеру Сакромозо, как только карета миновала прусский пикет. Лядащев покорно кивнул головой, поправил сползающий на бок подкладной живот — поизносился на службе, и полез на козлы.

Взмах кнута, залихватский выкрик, и карета полетела. Они отъехали от Кистрина не более пяти верст, когда карета остановилась перед небольшой речушкой, вернее ручьем, с обрывистыми берегами. Перед самым въездом на хилый мосток была вырыта глубокая канава, объехать которую было невозможно.

— Что встали? — раздраженно крикнул Сакромозо, выглядывая из кареты.

— Окоп вырыли.

— Ну так ищи объезд.

По счастью, вдоль ручья, повторяя его изгибы, тянулся узкий проселок. Лядащев посмотрел окрест, не пора ли освобождать Белова из тесного плена, и решил, что рановато, место было слишком открытым. «Потерпи, дорогуша», — мысленно подбодрил он Александра и свернул на проселок.

Сакромозо откинулся на спинку сиденья. Ах, куда бы ни ехать, только подальше от Кистрина. Он закрыл глаза, расслабился, пытаясь опять нырнуть в сладостный сон — шутка ли, встать в эдакую рань! Только бы не встретиться с лихим русским отрядом! Для встречи с регулярной армией, будь то русский или прусский караулы, у него есть верные документы с печатями и подписями, но казакам паспорта не предъявишь, у них повадки разбойников, и в них надо будет стрелять.

С этими приятными мыслями он и заснул, а проснулся внезапно, как от толчка, и обнаружил, что они опять остановились, хоть для этого не было никаких видимых причин.

— Что на этот раз случилось? — спросил он кучера.

— Багаж надо поправить, ваше сиятельство. От быстрой езды веревки ослабли. Как бы нам сундук не потерять.

Карета стояла на лесной дороге, вокруг росли высокие без подлеска клены и грабы. Листья на деревьях кое-где подернулись осенней желтизной, но трава была совсем зеленой, на узорных папоротниках играл свет — мирная, благостная картина. Сакромозо опять смежил веки, но вдруг произошло неожиданное — пол под ногами рыцаря заходил ходуном, а сзади что-то обвалилось с неприятным треском. Казалось, что карета рушится. Удивленный Сакромозо обернулся назад, ощупал стенку, обивку — все на месте. Он решил было выйти наружу, но дверца кареты неожиданно отворилась сама, и он увидел направленное прямо ему в лоб дуло пистолета.

«Нападение, разбойники… Как они здесь очутились?» — пронеслось в голове. Трусом Сакромозо не был никогда, но он забыл, как отяжелело, заржавело его тело, а потому легко проделываемый когда-то трюк — откинуться назад, ударить ногой по руке противника, заставить его выстрелить вверх, а потом броситься на него со шпагой, десятки раз проделанный трюк не получился. Его просто схватили за ноги и выволокли из кареты, пребольно стукнули головой вначале об пол, потом о подножку кареты и, наконец, об землю. Тот же наглый, сильный перевернул его на живот, завел назад руки и крепко их связал.

— Готов, — услышал он голос собственного кучера.

Голова болела нестерпимо, и это мешало Сакромозо думать в правильном направлении. Первой мыслью была твердая уверенность, что мерзавец-кучер пронюхал о его планах, каким-то образом снесся с комендантом Шаком, и теперь его с позором повезут назад в Кистрин. Руки меж тем шарили по карманам. Если его предположения верны, то где-то в кустах должен прятаться отряд, одно непонятно, почему его не задержали сразу после прусского пикета? Впрочем, нет, тогда задерживать было рано, у них не было никаких доказательств. Для пруссаков он ехал на встречу с Фридрихом. Сейчас, когда карета направилась в противоположную сторону, доказательства у них, пожалуй, есть. Но это все вздор! Он никому не поверял своих планов, а в Познань он ехал, чтобы встретиться в монастыре ионнитов с верными людьми. Отрезвило Сакромозо слово «шифровка», произнесенное по-немецки, а потом по-русски. Мой Бог, как он не заметил, что негодяи сползли с немецкого языка на русский? Понять бы, о чем они толкуют? Второй голос тоже казался знакомым, только никак нельзя было вспомнить, где он его слышал. В памяти всплыло что-то уютное, домашнее, пылающий камин, кофе, почему-то фигурка шахматного коня, зависшая в руке над клетчатым полем. Однако о какой шифровке они толкуют? А… «Некоторый искренний друг ниспровергает твое хотение…» Поиграйте, господа, с этой шифровкой, повертите ее в руках… Много же вы выжмете из этих цифр ценной информации!.. Он тихо рассмеялся. Хотя радоваться тут нечему, мерзавец и неуч этот магистр Жак. Где оно, обещанное «щастие»?