Книга Спать и верить. Блокадный роман - Андрей Тургенев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Заладили свое: на заводе номер столько-то намечено к вызову 4 вагона мельхиоровых и латунных труб… выделено недостаточное количество исполнителей для работ по разрушению, всего 16 человек… это число будет доведено до 56, чтобы можно было расхреначить завод в течение одного часа… первоначально выделенные люди переведены на казарменное… подготовлены молота для порчи оборудования… у котлов снята обмуровка для закладки зарядов… имеется около 1 т ВВ (АК!). 200 шт. капсюлей-детонаторов…
Арбузов внутренне стонал и скрипел. План «Д» ненавидел всею душою. В глазах Мусина-Пушкина блистали искры нацеленности, а о том, что родной город, и как они сами отсюда уйдут (ведь даже не дотукомкали спросить про список вывозимых в форс-мажоре персон, не о себе пекутся, а о задании!) — ни мысли.
Обмуровку сняли, ударники взрывного фронта!
Хорошо, попрактикуемся. План «Д» подразумевал, что вот на предприятии все готово, взрывай-молоти, а приказ отдается либо письменно курьером, либо, внемоготу, телефонным звонком от секретаря райкома. Директор голос секретаря райкома знает наизусть, за сердце по звонку хватается, но план в действие запускает, куда деваться, военный приказ. Вот и попрактикуемся.
У Арбузова был по линии Ульяны один секретарь райкома близкий товарищ. Арбузов ему телефонировал, попросил помочь в проверке готовности-бдительности. Секретарь набрал директора добросовестной фабрики «Роза Цеткин», где все давно якобы подсуропили, предупредил: готовность номер один! Через две минуты еще раз телефонирую и — взрываем!
Через две минуты набирает отбой дать — а директор не отвечает. Что за зараза? Струсил-сбежал?
Сбежал, оказалось, но в высшем смысле. Заделал себе пулю в висок.
И как прикажете с такими работать?
Максим под рюмку-закуску признался Викентию Глоссолаловичу про видение, как армии всасываются сквозь Марсово поле. Тот отнесся серьезно:
— Правильное видение, товарищ господин офицер. Там смерть бурлит магнитными пузырями, и если какое серьезное отверстие в почве, она и всосет, не подавится. Вечный огонь — отверстие серьезное, с претензией. Надо же вообще такое удумать — вечный огонь! Скажите спасибо, что он сам по себе, безо всякой войны, вас не пожирает.
— А вот на могиле Туллии… — вспомнил Максим слово, услышанное от Арбузова.
— Ну и чем это кончилось! — хмыкнул Викентий Порфирьевич.
— Ну да… — уклонился Максим. — Но почему же это отверстие простых граждан не всасывает, что по Марсову полю ходят?
— Когда войско всосет, это, Максим Александрович, эффектнее, согласись. А простые граждане — они и так последовательно перечпокиваются. Бродят единицами по городу, а смерть их чпок, чпок, как пузырей.
— Что-то у вас все пузыри да пузыри…
Вагнер в углу выл, как ветер в трубе.
В «Последнем часе» информбюро сообщило, что на ленинградском фронте без существенных изменений, как же так? На ленинградском фронте взяли в плен Арьку и ошибочно объявили, что он сдался врагу.
Проплакала всю ночь на его кровати, теперь их комната опечатана, ничего на память не взять, ничего, разберутся, из плена придет, распечатает, нет-нет-нет, ничего. Мама бубукала как ни в чем не бывало, раздражительно это даже, честное слово.
Арька теперь в плену, в яме. Нет, ямы нет: снег. Привязан к дереву, на морозе босой. Или везут в вагоне в концлагерь. Или пытают, режут на спине пятиконечную звезду. Образы перещелкивали в голове один за одним, будто кто карты сдавал, и каждая сцена была Вареньке как пощечина: по левой щеке, по правой, по левой, по правой. Как же жить?
Ночевал Максим чаще теперь в Доме ученых, или как его ученые упорно именовали — ЭЛДЭУ. Ночью можно было выйти с флягой на набережную и пить на ветру, вглядываясь в торосящуюся Неву, поперек которой вмерз днями в лед напротив Петропавловки тральщик «Буденный». А и то: не лезь во льды, кавалерия.
Изо льда возрастал в сознании эрмитажный крест, виданный на картине, а человек там уже заморозился до льдышки и стал неважен, скоро отвалится как стекляшка, и закатится, что не найти.
Вдруг загудела в душе музыка, Максим сам удивился, такого обыкновения по отсутствию слуха душа его ранее не имела. Та музыка, из граммофона на конспиративной! — гулкая, высокая-темная, подходила она к замороженному кресту.
Представилась прорубь, вывернувшаяся дыбом, цилиндр темной воды ввысь.
Нева встала плотно, и залив встал, и из Смольного велели подледный лов. Рыба не разбирает, война не война, у нее там свои водоросли-микроорганизмы, не разбомбить. В глубину пошла, да и весь сказ. Живет, существует, съедобна! — а это подспорье. Сергеева снарядили, он снарядился, пошел. Сергеев по мирному времени был рыбаком-алкоголиком, война насильственно вылечила, взять-то негде, даже одеколон выпили еще в сентябре. Но если случайно подворачивалось с градусом — припадал хватко, себя не держал. И тут — бутылка вмерзлая под Тучковым мостом! Может — оно? Треух заломил, бороду теребнул.
Не оно. Бумага в бутылке — письмо Гитлеру, мать-пе-ремать! Попросил в милиции в награду плеснуть: плеснули, добрые люди, хоть и по самому минимуму. Да он и сам знал, что теперь и государевы люди в проголоди.
Директора ЭЛДЭУ Максим застал в затруднительном состоянии. Тот сидел за столом в своей каморке (будучи человеком скромным, директор ютился в кабинете под лестницей, как папа Карло), вертел в руках серый листок. То так на него глянет, то почему-то перевернет и вздохнет.
— Что произошло?
— Да вот результаты анализа…
— Анализа? — Максим взял листок.
Выяснилось, что живущий в местном стационаре профессор К. выпарил суп. На горелке. Произвел лабораторный опыт доступными средствами. Не пожалел драгоценной порции на научную во имя справедливости цель. Обнаружил, что крупы сухого осадка в порции 8 граммов вместо положенных 25-ти. Максим присвистнул. Он знал, что кладется меньше, но совсем в других пропорциях.
— Меньше трети, — глянул Максим на директора.
— Я повара того… побаиваюсь, — признался вдруг директор. — Может вы его…
Военную лошадь прибило осколком, солдаты распиливали ее на фрагменты под приглядом коренастого старшины. Ленинградцы молчаливо стояли кругом, внимательно наблюдали.
— Братцы… — говорил старшина. — Эти, то есть, сестрицы… Земляки! Не могу поделиться, у меня свое начальство, самому голову оторвут!
И выразительно показал, как оторвут.
— Ничего, ничего, — отвечали ленинградцы. — Мы потом снега наберем, растопим. Вы пилите!
