Книга Небо Голливуда - Леон де Винтер

– Чем именно?

Мать избегала смотреть мне в глаза.

– Речь о… о твоем отце, – сказала бабушка.

– Что с ним?

От серьезности разговора у меня вдруг закружилась голова.

Они обменялись взглядами, и мама сглотнула. Бабушка попыталась взять мою руку в свои, но я убрал ее со стола и положил на колени, сжав кулаки.

– Все это время мы тебя обманывали, – сказала бабушка каменным голосом, подавляя эмоции, потому что нервы ее дочери и так были на пределе. – Мы совершили грех, какой редко совершают люди. Мы обманули собственную плоть и кровь.

Она была католичкой до мозга костей, еженедельно ставила свечки в церкви святого аббата Антония на улице Оуде-Схевенингсевех и верила в грехи и жертвы. Я тоже верил.

Закрыв глаза, я надеялся, что бабушка сейчас рассмеется и воскликнет: „Шутка! Мы пошутили!“ Но такое бывает лишь в кино и в снах. Все это происходило на самом деле. Настал момент Истины.

– Твой отец, твой папа, не был рыбаком.

Не был рыбаком? Кем же он тогда был? И кем тогда был дедушка, если папа не был рыбаком? Мои пальцы переплелись. Мне захотелось помолиться.

– Томас? Ты слышишь? Папа не был рыбаком.

Я молчал, потому что чувствовал себя обманутым. Собственными фантазиями, в которых я уже давно утонул вместе с отцом. Как часто я задерживал дыхание, представляя себя запертым в каюте перевернувшегося корабля, где не было больше кислорода. Я воображал себя чемпионом мира по задерживанию дыхания.

– Папа не был рыбаком, – повторила бабушка. – Он… папа не утонул. Мы не могли рассказать тебе правду. Твой папа еще жив.

Папа жив?

Уставившись в тарелку, я почувствовал, как в груди разгорается пламя, неописуемый по размерам пожар, которой навсегда уничтожит царивший там до сих пор покой. Я никого не хотел видеть, я нигде не хотел быть, я ничего не хотел чувствовать. Я спрыгнул со стула и убежал. Мать позвала меня, но у меня больше не было имени.»

В один прекрасный день 1966 года мать привела его во дворец на канале Принсессеграхт, к широкой парадной двери над тремя ступеньками из натурального камня, в белоснежный мраморный коридор с багряной ковровой дорожкой, в приемную залу, к резному бюро с львиными головами, возле которого стоял знатный пожилой мужчина в темно-синем костюме, с длинными пальцами, маникюром и в очках в золотой оправе. В глазах Томаса он выглядел бургомистром, серьезным, деловым человеком, а вовсе не мускулистым рыбаком, который выбрасывал гарпун, охотясь на китов.

«В те времена еще практиковалась охота на китов,

– пишет Грин, – приключение, приносившее славу и почести мужчинам с прищуренными глазами на задубелых лицах, выражавших презрение к полярным водам и гигантским кашалотам – плавающим складам, набитым полезными жирами и маслами».

Томас видел его и раньше. Несколько раз он стоял на другой стороне улицы напротив их дома на Лаан-Меердерфоорт, беседуя с матерью или бабушкой. Несмотря на самоуверенный вид, от него все же веяло каким-то испугом, словно он боялся ареста.

Далее Грин пишет о себе в третьем лице, как будто речь идет о другом человеке.

«– Том, – сказал он.

На лице мужчины сияла улыбка, а глаза пристально его изучали, словно он был врачом, а Томас пациентом.

Мать подтолкнула к утонченным „женским“ рукам, никогда не прикасавшимся к неводу или штурвалу. Том позволял себя толкать, не говоря ни слова и испытывая головокружение. Он почувствовал, как мягкая бархатная рука треплет его по волосам. От мужчины пахло духами. Томас думал, что только женщины пользуются духами. Он посмотрел на его ботинки. Никогда еще Томас не видел столь идеально начищенной обуви.

– Ты похож на моего отца, – сказал мужчина.

Он говорил чудным довоенным голосом, с интонацией диктора. Мужчина четко выговаривал каждую букву.

Упершись пальцем в подбородок Томаса, он чуть запрокинул его голову. Томас позволял делать с собой все, что угодно, словно был товаром на продажу.

– Ты красивый мальчик, – сказал он, глазами ощупывая его лицо.

Отпустив Томаса, мужчина подошел к рабочему столу.

Томас остался стоять на том же месте, наблюдая за тем, как он садится. Его мать стояла где-то сзади, но он не осмеливался обернуться.

Когда мужчина сел, Томас заметил на стене над кожаным стулом картину, написанную самыми прекрасными красками, которые он когда-либо видел. Картина будто излучала свет, а краски парили над холстом. Не только цвета привели Томаса в восторг, но и само изображение, от которого он не мог оторвать глаз. Темнокожая женщина с обнаженной грудью, пленительное тело – в голове сразу рождались мысли о солнце и о том, чем занимаются мужчины и женщины, когда остаются наедине.

– Гоген, – сказал мужчина, – подлинник. У меня есть еще Боннар и Сезан. Нравится?

Томас кивнул.

– Позже они все будут твоими. Что ты об этом думаешь?

Томас снова кивнул.

– Послушай, Томас, – сказал мужчина, – я прекрасно понимаю, что с тобой происходит. Я нашел для тебя психолога. Можешь приходить к нему три раза в неделю, задавать вопросы и обсуждать свои проблемы. Хочу, чтобы ты знал: я понимаю, в какой мучительной ситуации ты сейчас находишься. – Все это звучало заученно, будто кто-то заранее написал для него текст. – Мама и бабушка тебя обманывали, но ты должен понять, что они хотели тебя защитить. И меня. Понимаешь? Понимаешь, Том?

Томас не знал, какого ответа ожидал мужчина, и покачал головой.

– Нет? – удивленно спросил мужчина. – Не понимаешь?

Мужчина посмотрел сквозь него, на стоявшую сзади мать.

– Ты ему все объяснила, не так ли?

– Да, – услышал Том голос матери. – Но он не понимает.

Мужчина вновь посмотрел на Тома:

– Ты же умный мальчик. Что именно ты не понимаешь?

– Я не понимаю, почему… почему вы не женаты.

Мужчина отвел взгляд, раздраженный его несообразительностью, облизнул сухие губы и повернулся к Яннетье.

– Мы с твоей матерью решили, что у тебя будет новое имя. – Он снова посмотрел на Томаса:

– Имя твоего отца. Мое имя. Отныне тебя будут звать Томас Грюнфелд. Время Томаса Бергмана прошло. И ты получишь другое воспитание. Ты еврейский мальчик. Знаешь, кто такие евреи?

Томас покачал головой.

– Евреи – это очень старый народ, носитель древнейшей культуры в мире. И поскольку я еврей, ты тоже еврей.

– А мама?

– Мама тоже станет еврейкой.

– Но мы же католики, – сказал Томас.

– Нет, вы больше не католики. Начиная со следующей недели, ты – еврей, а твоя мама – еврейка.