Книга Чему не бывать, тому не бывать - Анне Хольт

Парапланеристы собирались садиться на склон, засаженный рядами срезанной под корень лозы. Ей казалось, что она слышит их смех. Воображение, конечно, — ветер дует не в ее сторону, и расстояние слишком велико. Но видимость отличная, и она рассмотрела двух мужчин, которые восторженно хлопали друг друга по спине. Две женщины выбежали с террасы на склоне, радостно размахивая руками.

Она испытывала решительное отвращение к этой случайной игре со смертью.

Спортсмены рискуют только жизнью.

Смерть — это всего лишь приятное окончание скуки. Смерть украшает человеческую репутацию, потому что язык некрологов — неумеренное восхваление, а не правда. Если умираешь молодым, жизнь не успевает надоесть, а человек не успевает состариться, стать некрасивым, жирным или отощавшим. Тому, кто не состарился, остается трагический памятник, приукрашенное, смиренное повествование, где грустное становится интересным, а уродливое красивым.

Вегард Крог, подумала она, прикусив язык.

Она не хотела больше о нем читать. Статьи были лживые. Журналисты и знакомые, друзья и члены семьи вносили свой вклад в создание портрета деятеля искусств Крога. Бескомпромиссного, прямолинейного борца за все настоящее и правдивое. Яркой личности, храброго солдата, несшего нелегкую службу на страже настоящей культуры.

Она громко выругалась и легко побежала по тропинке. Автобус, мигая, собирался отъехать от остановки, но остановился, поджидая ее. Она заплатила и устало опустилась на свободное место.

Скоро она вернется в Норвегию. Навсегда.

Из дома в Вильфранше ей придется выехать. Контракт продлен только до первого марта. Меньше чем через неделю она станет бездомной — если не вернется в Норвегию.

Она представила себе квартиру, со вкусом обставленную и слишком большую для одного человека. Только стальной шкаф в спальне нарушал тот мягкий стиль, который она скопировала из журнала по оформлению интерьеров. Большинство вещей было куплено в «ИКЕА», но попадались и эксклюзивные предметы обстановки.

Она — хозяйка — не подходит к своей норвежской квартире.

У нее редко бывают гости, и ей не нужно так много места. Почти все время дома она проводит в беспорядке рабочей комнаты, поэтому ей мало радости от того, насколько хороша остальная часть квартиры. Она никогда не чувствовала себя там дома, жила, как в безликом гостиничном номере. Она часто ездила по Европе, и ей приходилось жить в номерах, которые были теплее и уютнее, чем ее собственная гостиная.

Она — по большому счету — не подходит и Норвегии. Норвегия не для таких, как она: идея равенства ее душит. Она чувствовала свое отторжение от узколобой элиты. Норвегия не достаточно велика для такой фигуры, как она; никто не знает, какая она на самом деле, и поэтому она защищена анонимностью, невидимостью. Они не хотят ее увидеть. Она же, в свою очередь, не хочет им показываться.

Автобус ехал на запад. Подвеска у него была слишком мягкая, ее затошнило; пришлось прикрыть глаза.

В попытке рискнуть жизнью нет никакого подвига. Опасность, которой подвергаются альпинисты и воздушные акробаты, гребцы в утлых лодках, переплывающие Атлантику, и мотоциклисты, делающие головокружительные трюки перед публикой, восторженно ждущей, когда же произойдет катастрофа, — эта опасность ограничена временем, которое занимают подобные упражнения: три секунды или восемь недель, минута или, может быть, год.

Она рискует всегда — всей своей жизнью. Никогда не приземляться, никогда не достигать цели — вот что дает истинную остроту ощущений, а они-то и делают ее уникальной. С каждым днем риск возрастает — именно этого она и хочет. И еще опасность, опасность, которая никогда не исчезает, вечная и животворная: опасность быть пойманной и разоблаченной.

Она прислонилась лбом к стеклу. Вечерело. Вдоль набережной зажигались фонари. Легкий дождь делал асфальт темнее.

Ничто не указывает на то, что они приближаются. Несмотря на те следы, которые она оставила, на то открытое приглашение в систему, которую она выбрала, полиция бродит в потемках. Это ее раздражает и внушает уверенность в необходимости продолжения. Конечно, нехорошо, что у этой тетки как раз родился ребенок. Время было выбрано не совсем удачно, она знала это уже тогда, когда все начинала, но ведь и у ее способности управлять ситуацией есть все-таки какие-то границы.

Может, и хорошо вернуться домой. Быть ближе ко всему.

Пойти на больший риск.

Автобус остановился, она вышла. Дождь стал проливным, и она бежала всю дорогу до дома. Был вечер вторника, двадцать четвертое февраля.

13

— Существует «мозговой центр», кто-то стоит за всеми этими убийствами, — сказал Ингвар Стюбё, накладывая себе большую порцию курицы в йогуртовом соусе. — Это ее последняя теория. Я не знаю, что и думать. — Он улыбнулся с полным ртом.

— Как это? — спросил Зигмунд Берли. — То есть кто-то вынуждает других убивать? Заставляет их? — Он держал кончиками пальцев кусок лепешки и скептически его разглядывал. — Это лепешка, что ли? — поинтересовался он.

— Лепешка наан, — сказал Ингвар. — Попробуй, вкусно. Теория не такая уж сумасшедшая. Даже вполне логичная. В каком-то смысле. Если мы исходим из того, что Матс Бохус убил только Фиону Хелле, но не двух других, тогда естественно будет верить, что за всем этим кто-то стоит. Направляющая рука. Кто-то, имеющий мотив высшего порядка, так можно сказать. Но в то же время...

Зигмунд жевал и жевал, не в силах проглотить кусок.

— Да черт тебя побери, Зигмунд! — прошептал Ингвар, наклоняясь к столу. — Можно подумать, ты первый раз в индийском ресторане! В Норвегии их пооткрывали уже лет тридцать назад! Ты ведешь себя так, как будто у тебя во рту кусок змеиного мяса. Это хлеб, Зигмунд. Всего лишь хлеб.

— А вот этот вот никакой не индиец, — сказал Зигмунд, кивая на официанта, мужчину среднего возраста с ухоженными усами и теплой улыбкой. — Он паки.

Ингвар стукнул ручкой ножа по столу.

— Перестань! Я многим тебе обязан, Зигмунд, но это не значит, что я должен такое выслушивать. Я же тысячу раз просил, хватит быть таким проклятым...

— Пакистанец, я имел в виду, пакистанец. Извини. Но он правда пакистанец. Не индиец. А мой желудок не выносит столько специй. — Зигмунд драматически схватился за живот, и на его лице появилась преувеличенная гримаса страдания.

— Ты заказал не острые блюда, — проворчал Ингвар, накладывая себе еще раиты. — Если ты не можешь съесть это, ты не сможешь съесть и ягненка в капусте. Ешь.

Зигмунд подцепил на вилку маленький кусочек. Поколебался. Медленно поднес вилку ко рту. Начал жевать.

— У меня пока не получается сложить картинку, — сказал Ингвар. — Это так... не по-норвежски. Не по-европейски. Трудно представить, что кто-то может использовать несчастных людей как пешки в страшной игре.

— Теперь ты перестань, — сказал Зигмунд, проглотил и довольно бойко отправил в рот новую порцию. — Кончилось золотое время. Я имею в виду с криминальной точки зрения. Все очень даже по-норвежски. Ситуация у нас ничем не лучше, чем в других местах, и уже давно. Это же все эти... — Он запнулся, подумал немного и продолжил: — ...русские. И эти чертовы бандиты с Балкан. Эти парни, знаешь ли, потеряли всякий стыд. У них черт в заднице. — Взгляд Ингвара заставил его поднять руки. — Нет никакого расизма в том, чтобы говорить чистую правду, — горячо стал он оправдываться, хотя Ингвар продолжал молчать. — Эти люди такие же, как мы! Та же раса и все такое. Но ты же сам знаешь, как...