Книга Под фригийской звездой - Игорь Неверли

заглушала новая ковровая дорожка. Пустой коридор сиял чистотой, положенной за два семьдесят в сутки. Затихли примусы, выветрился запах стряпни, исчезли халаты бывших губернаторов и будущих воевод, весь хаос и вся экзотика этого заведения. Европеизированная гостиница «Славянская» стала куда менее славянской и куда более простой третьеразрядной гостиницей.

Но в семнадцатой комнате все осталось без перемен. Щенсный увидел тот же громоздкий шкаф, две кровати и невымытое окно, смотревшее грязными стеклами в сад, принадлежащий не то капитулу, не то семинарии — Щенсный не помнил точно, в общем, какой-то «духовный» сад… Свекольного цвета диван, и пан Бернацкий за столом — бледный, сутулый, вросший в диван.

Как и в былые годы, пан Бернацкий писал для какого-то оболтуса, сдающего на аттестат зрелости сочинения: «Почему Латка в «Пожизненной ренте» Фредро во втором действии содрогается и плюет?» или: «Кто у Немцевича — «серебро нацепил» и на двуколке укатил?..» Как и прежде, около Бернацкого стоял стакан слабого чая, а у окна с презрением взирал на сад и на весь мир пан Онуфрий Негарасьный.

Когда-то в этой комнате жил Бернацкий еще с тремя студентами. Они были все из провинции, вместе изучали юриспруденцию и дружно спали по двое на койке. После разгрома студентов и эмигрантов комнату занял Негарасьный — бывший штабс-капитан царской армии, бывший петлюровский полковник и, наконец, бухгалтер гостиницы «Славянская» — желчный брюзга, ворчун и знаток лошадей. Ему было пятьдесят лет, и он плевал на все на свете, кроме бегов, где он играл с мрачным остервенением, выигрывал, проигрывал все и снова играл до полного забвения того, как бессмысленно и нелепо проходит жизнь.

Магистр Бернацкий, снимавший у него койку, был, наоборот, человек очень опрятный, аккуратный, чистенький, с накрахмаленной, отутюженной, тесноватой душой.

Пан магистр задыхался в нищете, которой он стыдился, с обширными знаниями, жадно и упорно накапливаемыми годами, с мыслью о матери и четырех братьях и сестрах в городе Калише, — знаниями, которые в конечном итоге оказались никому не нужными и нерентабельными. Так в страховой кассе застрял на унылой должности референта молодой магистр со старой, тесной душой, с вытаращенными глазами — без маяка, без понимания, куда идти дальше, с кем и для чего. Обыкновенный мещанин, измученный, заучившийся…

— Страховая касса будет вам платить один злотый за каждого человека, который работает, а на учете в кассе не состоит, — объяснял Щенсному Бернацкий. — Один злотый с носа — это немало при хороших оборотах. А хорошие обороты дает домашняя прислуга. Ее здесь масса, приезжает в Варшаву из деревни, все невежественные, глупые, сами прячутся от Страховой кассы, и хозяйки их укрывают. В каждом доме вы найдете незастрахованную прислугу, на них можно заработать, поверьте. Я сам подрабатывал таким образом, пока не получил диплом магистра. Потом уж стало неудобно — магистр как-никак…

— Но откуда я возьму этих прислуг? Не ходить же мне по квартирам!

— Я вас научу. Пойдете в полицейский участок. Для начала, предположим, в шестой участок. Там на прописке сидит пан Мосаковский. Можете сослаться на меня. Он очень сговорчивый субъект. Пообещайте ему двадцать грошей за каждый адрес, и он вам мигом составит список. По первоисточникам. Свеженький перечень всех новых домашних работниц по всему участку: имя, фамилия, адрес, откуда прибыла и у кого работает. Потом вы проверите по вашей картотеке, кто из них не застрахован, и они у вас в руках.

Щенсный согласился, что так работать действительно можно. Дело нехитрое. Бернацкий советовал не тянуть.

Договорились, что завтра Бернацкий представит Щенсного начальнику. Щенсный получит удостоверение и приступит к охоте. Через некоторое время, когда он себя проявит, его возьмут на работу в контору…

Работа в конторе! Вот это будет ему наградой за все. Наконец-то прочное положение, надежная должность.

— Я постараюсь, пан магистр, чтобы в Страховой кассе были мной довольны, — обещал Щенсный. — Не хочется возвращаться к станку.

Негарасьный тоже одобрил. Он перестал насвистывать, кончив, должно быть, взвешивать шансы своих фаворитов, отвернулся от окна и вмешался в разговор.

— Только в контору, серденько, только в кресло! — приговаривал он, шагая по комнате, заложив руки за подтяжки; этакий крупный, старый морж со складками жира на выбритом затылке, с головой как бутылочная тыква. — Ну посмотри ты, миленький, на свободные профессии, на всех этих врачей, архитекторов, юристов, писателей и так далее. Это ж голодранцы! Им привратнику заплатить нечем! Штаны протерли, пока свои дипломы писали, — с тем и остались. Их слишком много развелось. Не могут себе места найти, вот и гавкают и с красным флагом ходят…

— Позвольте, пан полковник, — возразил магистр, — не вся же интеллигенция «красная».

— Вся! — махнул рукой Негарасьный. — Только у одного врача есть пациенты, и он не ходит на митинги, а у другого нету, и он ходит. Один инженер строит, а другой, сукин сын, науськивает, чтобы все разрушить и строить заново! Всякий интеллигент без работы становится «красным»… Ну а если нельзя всех обеспечить работой, то какой же выход? А такой, серденько, что половину университетов закрыть надо!

— Как же так?! А культура, благосостояние?

— Ты бы, милок, не балакал про благосостояние! Не пристало тебе. Пиджачишко у тебя плохонький, башмаки старенькие, личико постное. Народ на тебя из окошка смотрит и ужасается: «Господи боже, смилуйся над магистром! Что за Страховая касса такая, что за время такое — вон рре-ффе-рент-то как опустился». И падает духом народ, и уже не верит в науку, в работу, в должности, не верит, что хоть кому-нибудь в Польше жить хорошо, — революционное брожение поднимается в народе от одного твоего вида!

Бернацкий даже в лице изменился, потому что это было хамством со стороны Негарасьного, говорить вслух о столь интимном вопросе, о его стыдливой, постылой, тщательно скрываемой нищете.

— А ведь должность в Страховой кассе — вещь хорошая, хорошая вещь, — хитро-мудро подмигивал Негарасьный. — Можно жить, припеваючи жить! Но к должности надо подходить с нежностью: должностенка ты моя! Да и к кассе обращаться ласково: кассочка…

Он хлопнул Щенсного по плечу.

— Я вас научу, пан Щенсный. Наловите им немного этих кухарок, чтобы показать себя и попасть в контору… А там вы заживете!

И, снова засунув большие пальцы за подтяжки, помахивая ладонями, как крылышками, он объяснял, как нужно прямо с утра всему быдлу раздать талончики: кому на рентген, кому в поликлинику, а кому — на получение пособия; а тем, кто хочет попасть на уколы, захлопнуть окошко перед самым носом и повесить табличку: «Обеденный перерыв». Заткнуть им рот казенным словом — и к телефону, звонить, предположим, насчет продажи больничных коек, относительно которых есть уже договоренность с директором и теперь