Книга Умирая за идеи. Об опасной жизни философов - Костика Брадатан

этого гробовщика (помните, смерть для него является музой) можно сказать, что мы прожили «незабываемую» жизнь. Незабываемую, потому что есть что вспомнить. Незабываемую, потому что ее можно поведать. Жизнь, лишенная повествования, на самом деле не считается. Как говорил Сократ, или должен был сказать, жизнь, которую нельзя пересказать, не стоит того, чтобы ее прожили.

Самое древнее искусство

Будучи вовлеченным в смертельный бизнес, философ-мученик очень нуждается в таком montatore. Как любой герой на стадии становления, он полностью зависит от процесса повествования. «Без истории, которая бы превозносила его, — говорит Цветан Тодоров, — герой перестает быть героем»[409]. Но не так-то просто «превозносить». Превознесение является не только сложным и древнейшим искусством, но и одним из самых рискованных. Чуть уклонишься в сторону энтузиазма, и вас могут уволить за лесть; небольшой крен в сторону осторожности — и вас моментально обезглавят за измену. Как мудро замечает Эфан сын Гошайи, историк из «Книги царя Давида» Стефана Гейма, меч навис над его головой:

Мне приходилось подчищать некоторые факты, если что-то с ними было неладно, если от них, так сказать, дурно пахло или они оказывались неугодными царю. Но история вообще без фактов немыслима, тогда никто тебе не поверит. Разве можно жарить без огня? Или стирать без воды?[410]

Конечно, возвышение философов после смерти может быть не таким рискованным, как превознесение царя, который все еще на престоле, но и там есть свои сложности. Философу-мученику нужен не просто летописец, верно записывающий его поступки и высказывания. Разве в этом смысл? Нужен ловкий портретист, который представит его в лучшем свете: покажет его как человека исключительной решимости, но все же мягкого; хранящего идеалы, но не фанатика; сильного, но не одержимого; провидца, но не сумасшедшего. И вот здесь приходит очередь montatore. Его методология, основанная на чистом пазолинианском вдохновении, проста и эффективна: он будет плести историю жизни философа-мученика с конца. Да, именно dal fine al capo, как она предстает из уникальной перспективы мученичества философа. Возможный успех работы montatore подтвердит идею Пазолини: смерть осуществляет «монтаж» — радикальную перестройку, переосмысление всей жизни. Действительно, смерть философа-мученика поднимает планку повествования очень высоко. Чем более эффектна его смерть, тем более глубокими должны быть изменения в его жизни. Чем более героическим становится финал, тем более захватывающей становится история.

Взять, к примеру, Томаса Мора. Я описал его эквилибристику в предыдущей главе. Он был причислен к лику святых благодаря своей «смерти за Христа»: жестокий способ казни; восхитительный самоконтроль, сдержанность и спокойствие, которые он проявил перед казнью; его добродетельный отказ удовлетворить требования Генриха VIII; вся жизнь, проведенная в молитве и наставлении в святости и добрых делах. Уильям Роупер (1498–1578), его зять, стал первым биографом Мора, а также его лучшим montatore. У него был непосредственный доступ не только к жизни Мора, но и к его смерти, благодаря Маргарет Роупер, его жене и любимой дочери Мора, которой было разрешено провести время с Мором, ожидавшим казни. Благодаря заместительному присутствию Маргарет сам Роупер становится «верным учеником», последним свидетелем смерти учителя, которую он переживает как травму, побуждающую его записать историю наставника.

Работа Роупера, посвященная «человеку исключительной добродетели и чистой незапятнанной совести… более чистой и белой, чем белый снег»[411], была призвана стать одной из самых влиятельных книг в построении посмертной карьеры Мора. Каким образом Роупер плетет биографию Мора? Он действует как Пазолини: в его повествовании благодаря смерти Мора осуществляется самый приемлемый монтаж его жизни. Хотя в книге «Жизнь сэра Томаса Мора» рассказ выстроен в основном в хронологическом порядке, смерть формирует представление биографа обо всей жизни философа[412]. Вся динамика жизни Мора продиктована его будущим мученичеством. Стоит, например, задаться вопросом: какая жизнь наиболее подходит будущему мученику? Жизнь, наполненная молитвой и размышлением. Что еще? А вот что:

На добром расстоянии от своего особняка [Мор] построил место под названием «новая обитель», где была часовня, библиотека и галерея, где он по обыкновению дни напролет посвящал себя молитве вместе с изучением. А по пятницам, обычно с утра до вечера, он проводил там время в благочестивых молитвах и духовных упражнениях[413].

Для любого мученика тело имеет ключевое значение. Его плоть не просто место биологического обитания или земные одежды, которые его благочестивая душа должна носить в этом мире. Тело мученика — это поле битвы, место самых драматических испытаний. Вы становитесь мучеником только в том случае, если проходите те испытания, которые установлены вашим телом. Поэтому мученик, пока он жив, должен «тренировать» свое тело через аскетические практики, лишения и умерщвление. Именно это мы узнаем о Море из рассказа Роупера: начиная с ранних лет его тесть «тайно носил на теле власяницу». Он также «наказывал свое тело кнутами, узловатыми веревками, что было известно только моей жене, его старшей дочери»[414].

Все это может быть правдой. Мор был человеком, который серьезно относился к своей вере. Однако верно и то, что это всего лишь подборка фактов, «a montaggio della vita di Moro», как сказал бы Пазолини, претерпевшая существенную перестройку. Из других источников мы узнаем, что Мор был намного более сложной личностью. Действительно, как я уже показал, в нем сошлись многие противоречивые тенденции, страсти и идеи, господствовавшие в его стране в то время[415]. Прежде чем стать жертвой королевской нетерпимости, Мор сам был настолько нетерпим к убеждениям других людей, что сжигал их на костре. Тот же самый человек, который серьезно размышлял о монашеской жизни, был также мастером непристойных шуток. Он стремился к святости, одновременно борясь с «сильным чувством вины и греховности»[416]. Автор, который представил нам в «Утопии» идею совершенного общества, созданного для того, чтобы работать как чисто рациональная машина, жестоко страдал от своей собственной иррациональности.

А теперь, оказавшись на месте montatore, отвечающим за компиляцию истории жизни Мора, что бы вы стали делать со всем этим? Очевидно, вы бы отказались записывать все, что знаете. Как заявляет историк в романе Гейма, «поскольку факты сами по себе могут привести к опасным умозаключениям, нужно преподнести факты так, чтобы направить умозаключения в верное русло»[417]. Поэтому философу-мученику на самом деле нужен рассказчик, занимающийся тем, что может быть названо «негативной щедростью», который изымает, а не умножает события. Действительно, рассказчик достаточно щедр, чтобы убить живую, пронизанную противоречиями личность философа и превратить ее в (героический) литературный персонаж.

Интермеццо (в котором Сократ убит своим учеником Платоном)

Принято восхвалять Платона