Книга Вера, Надежда, Любовь - Николай Михайлович Ершов

и неустанно пересчитывала свои листья. За осиной в парке гомонили дети, но шум их терялся в покое, разлитом во всем, до самого неба, пространстве. И как только в покое может происходить столько больших перемен! Надо их было обдумать. Это уж забота у Любы была такая — все обдумывать: мать, Надежду, свой поступок накануне болезни и многое другое. Так, проживши маленькую свою эпоху, перебираешь письма, вещи, мысли.

По порядочку все, по порядку — дошел черед и до Веры. Погибшая сестра стояла в памяти не близко уже, на каком-то почтительном отдалении. Люба сама приблизилась к ней, вспомнив, как сажали они березку. И какой голос был у Веры чудный! Любе всегда слышалась в нем радость. «Тайная…» — думала, бывало, Люба со сладкой жутью, глядя в ее потемневшие глаза.

И колыхнулось опять все прежнее. Великое и страшное коснулось ее души — смерть. Возможно ли это понять? И это в конце жизни, которая так прекрасна, в конце ее — смерть? Или затем она существует, чтобы, помня о ней, мы не верили ни во что великое, ни во что высокое? А может, напротив — для того есть смерть, чтобы жить велико? Чтобы в конце пути сказать себе и другим: «Смерти не надо бояться»? Да, человек умирает навеки, загробного мира нет. Его придумали слабые люди для утешения слабых. Высокие духом не ищут вечности для себя. Они умирают, как жили, — с мыслями о других. И вечность является к ним сама. У-у, как больно! До того больно, что не слышен рассудок сердцу. Так пусть оно плачет, пусть! Память, вернись к истокам! Музыка, подними над землей души живущих, чтобы с большой высоты оглядеть эту землю всю. И всю правду, которой жил человек. Смерть — частица правды. Правды не надо бояться…

Где-то на самом дне этого большого сундука с прошлым отыскался и отец Александр. Воспоминание о нем было доброе, но далекое, странно далекое. Как он так мог — угодить на самое дно? Это, наверное, в то время, когда Люба была без сознания, он вышел из ее сердца. Иначе почему же она этого не заметила? Отец Александр ее не тревожил.

Люба достала из-под подушки «Известия». Ребята принесли ей эту газету ради одной заметки, которую Люба прочла уже много раз.

«Шумела тайга, — написано было в газете. — Который уже день моросил дождь. Геологам было трудно. Как-то в полдень, разорвав тучи, неожиданно выглянуло солнце. И в тот же миг кто-то крикнул: «Олово!» Новое месторождение назвали Солнечным. Солнечный — поселок молодости, и строит его молодежь. Юноши и девушки приехали сюда по комсомольским путевкам из разных районов страны. На снимке вы видите группу маляров-отделочников. Это Тамара Хорошко, Екатерина Вирзанова и Галина Сорокина. Их подарок Родине — семь многоквартирных домов для жителей Солнечного».

Заметка была важна для Любы: в Солнечный уезжал ее класс.

XIX. ПЕРЕМЕНА СУДЬБЫ

1

Гу-у! — вскричал паровоз.

Весь он, с мощными шатунами, многосотградусным паром в котлах, был жеребенок-стригунок, ликующий и нетерпеливый в предчувствии простора. Прицепляясь к составу, паровоз чокнул буферами о буфера. Чок пробежал по составу, и вместе с ним с новой силой прошло вдоль перрона людское волнение: перемена судьбы, перемена судьбы!

— Едет! И куда едет?

— Краснопролетарцы тут? Товарищи, где тут краснопролетарцы?

— Глядите не зазнайтесь там! Помните, откуда вы родом!

Стоял гам, будто случилось землетрясение. Слезы, песни, крики, чемоданы и рюкзаки навалом — вавилонское столпотворение. Были опущены стекла во всех вагонах. Сотни рук протянулись навстречу толпе. Добровольцев со всего района набрался целый эшелон. Любин класс уезжал почти весь, а Люба оставалась. Опять выходит, что она не в ногу с коллективом. Но ведь она же в ногу, честное слово, в ногу, только ей надо сдать экзамены и немного еще поправиться. Высунувшись из окна едва ли не по пояс, Сима кричала с верхней полки:

— Любка! Я на тебя койку займу в общежитии!

Вон как оно получается — Люба, случалось, поглядывала на подругу свысока: бестолкова, болтушка. А вот Сима едет, и молодец она во всех отношениях.

Симу оттеснили от окна: довольно ей кричать, надо и другим поговорить с Любой, надо сказать, что ее будут ждать там, в Солнечном, пусть она не валяет дурака, приезжает сразу же, как сдаст экзамены, а коллективные шпаргалки по всем билетам поступают в ее полное распоряжение. Люба едва разбиралась в шуме и в пестроте, едва могла устоять перед этим общим сердечным движением навстречу ей.

— Милые вы мои!

Руководящий Генка никем уже не руководил, хотя изо всех сил держал марку. Но он сам собою и то уже не руководил.

— У нас коллектив, — говорил он Любе. — А если ты не приедешь, будет неполный комплект…

Он говорил, а в глазах у него была тоска. Такая стояла в глазах у Генки тоска, что в пору было заплакать, глядя на него.

— Неполный комплект… — повторил Генка и отвернулся.

— Я обязательно приеду! — уверяла его Люба. — Ну что ты, Генка! Как я могу не приехать?

— Она вот только экзамены сдаст, — добавлял Сашка Грек, он стоял тут же. — Поправит немного состояние своего здоровья, в доме отдыха отдохнет. А там видно будет…

Сашка откровенно посмеивался над руководящим Генкой, и это Любу возмущало чрезвычайно. Уж не забрал ли он себе в голову, будто имеет над Любой власть? Люба действительно поедет туда, куда едет весь класс. Если Сашка хочет, то тоже пусть едет с нею, а оставаться тут — ни за что!

На трибуне, сооруженной тут же, произносили речи. Дядя Ваня, бригадир сварщиков, говорил от имени коллектива строительно-монтажного управления. Эту речь от имени управления никто не слушал. Мясистый дяди Ванин нос стал от волнения малиновым. Дядя Ваня сунул управленческую речь в карман и стал говорить о том, что когда он участвовал в легендарном рейде Конармии, то на привалах конармейцы мечтали о новой жизни. Новая жизнь — вот она! А рейд Конармии был героический, они рубали врагов почем зря…

— Бедный человек! — сочувствовала ему Люба. — Генка, ведь он правильно все говорит. Саша, ведь правда все это! А его не слушают…

Но Люба и сама слушать не могла тоже. Она с беспокойством оглядывалась. Ей все казалось, что опоздает кто-нибудь, что самой ей надо делать что-то, что-нибудь говорить, а что — она не знала, а только стояла растерянная между Сашей и Генкой, и в том было все ее участие.

Люба вспомнила о Карякине.

— Владимира Сергеевича нет… Как-то даже нехорошо: класс уезжает, а его нет. Ой, Степан! — обрадовалась