Книга Игрушки 2 - Артём Олегович Рыбаков

в школе! И, тем более не надо мне указывать что, как и где я должен делать! — лицо его раскраснелось, видимо до моего появления он считал себя большой шишкой.

— Док, ты слышал этого юношу? Что еще я должен ему сказать, чтобы он поверил и варежку закрыл?

— Слышал, — голос Дока звучал довольно отчётливо, не блеск конечно, но что взять с портативной рации, спрятанной за куском коры в пне? Она была установлена в режим голосовой активации, поэтому нажимать на тангенту мне не требовалось. — Клинический случай. Называется — «никому не верю».

— Командиру сообщи. Пусть ему через его командование торцевание проведут.

Лейтенант был ошарашен! Он явно не понимал происходящего!

— Э-э-э… кто это тут? Что еще за торцевание?

— Это мой заместитель. Он сейчас в полукилометре отсюда. А торцеванием называется процесс вразумления непонятливых товарищей, путем приложения кулака вот сюда, — я указал ему точку на лбу. — Еще вопросы есть?

— Нет… Вы действительно спецгруппа?

— Да. С особым заданием.

— Ну… так бы сразу и сказали, а то — бомбы, мины…

Так, кажется процесс пошел. Я поудобнее устроился на пеньке…

***

Из неотправленного письма одного немецкого солдата.

«Здравствуй, милая Генриетта.

Вот выдалась свободная минута, и я решил написать тебе пару строчек. Служба моя проходит спокойно и размеренно. Я очень по тебе скучаю, но, к сожалению, обещанного отпуска мне пока не дадут. Сейчас в нашем батальоне некоторый некомплект водителей, поэтому придется задержаться в этой дикой России еще на несколько недель. Наверное, до нашей полной победы над большевиками. И, хотя они сопротивляются все сильнее и сильнее, но ничто не сможет остановить немецкого солдата в его стремлении к победе. Так говорит наш командир, и мы ему верим.

Передай еще раз благодарность своему отцу. Если бы он мне не посоветовал пойти в НСКК[45] учится на водителя, то я, наверное, сейчас оказался бы на передовой. А там сейчас очень жарко, хотя русские отступают повсеместно, но раненный фельдфебель, которого я вчера подвозил до госпиталя, говорит, что большевики дерутся как черти. Такого он не видел ни в Польше, ни во Франции. Еще он ругал наши тыловые службы за то, что мы вовремя не подвозим боеприпасы. Если продовольствие солдаты могут добыть сами, реквизируя его у противника, точнее у населения, то снаряды и патроны им взять просто не откуда. Ругался так, как будто мы в этом виноваты. Думает, что только у них пули свистят над головами. У нас тоже не все всегда идет гладко. Например, на прошлой неделе русские диверсанты взорвали мост, и нам пришлось делать крюк почти в сорок километров. К тому же иногда из лесов стреляют какие-то бандиты. Говорят, что это остатки окруженных и разбитых частей противника, которые озверели от голода и теперь таким образом пытаются нам пакостить. Единственное что не понятно, почему этих одичавших русских, до сих пор не переловили. Каждый раз прочесывают лес вдоль дороги, и каждый раз впустую. А меж тем, машины попадают на мины, а эти проклятые большевики продолжают нам досаждать. Помнишь рыжего Курта с соседней улицы? Так вот, три дня назад его убили. Хорошо, что у меня было расстройство желудка, и я не поехал в тот проклятый рейс. Тогда мы потеряли шесть водителей и четырех офицеров. Теперь у нас на восемь машин осталось всего три нормальных водителя. Приходится делать рейсов больше обычного, и вот результат — вчера Ганс заснул за рулем и въехал в столб. Вывел из строя грузовик, а сам попал в лазарет.

Извини, меня вызывает наш фельдфебель. Допишу позже…

Генриетта, я поистине родился в рубашке. Вчера (у нас прошло уже два дня с того момента, как я начал это письмо) нашу колонну обстреляли русские. Из всей роты осталось едва с дюжину живых. Это был ад. Взрывы, свист пуль, вой минометных мин, крики раненных. Я едва не умер от ужаса. Хорошо хоть догадался сразу упасть и отползти в придорожный кювет. Машина моя сгорела, как впрочем, и вся техника, которая была в колонне. Это был ад, Генриетта. Извини, меня опять отвлекают.

Моя дорогая, я снова вернулся к тебе. Есть одна хорошая новость. Пока не покончат с этими неуловимыми недобитыми большевиками, никаких рейсов не будет. Так что у меня будет несколько дней нормальной жизни. Прости, моя радость, меня снова вызывает гауптман Крепс.

Представляешь, ему срочно надо доехать в штаб дивизии, а в роте я единственный оставшийся водитель. Придется ехать, как бы мне этого не хотелось. Допишу, как только освобожусь, а пока целую тебя, моя милая Генриетта.»

Сержант Игнатов сидел на этой сосне уже битых три часа и вел наблюдение за дорогой. За это время прошла большая армейская колонна, но стрелять он не рискнул. Товарищ майор четко сказал, что лишний раз не рисковать. Стрелять только наверняка, и только если есть гарантия не быть обнаруженным. Хотя, именно тут, практически под самым носом у немцев, где уже прочесали все вдоль и поперек и не один раз, немцы точно не ожидали снайперской засады.

На дороге показались два мотоцикла с коляской, а за ними пылил маленький легковой автомобиль и колесом на капоте.

— О — прошептал стрелок — А вот и наш клиент.

Эти слова он повторял каждый раз перед выстрелом, как заклинание. Перенял их неделю назад от одного командира, обучавшего его искусству снайперской засады.

Выстрел, и первая пуля летит в голову пассажира машины. Еще выстрел, готов шофер. А теперь можно и мотоциклистов добить, пока не уехали. Еще пяток патронов долой, и несколько врагов навсегда останутся в русской земле. В земле, на которую их не звали. На которую они пришли сами, и тут нашли свой бесславный конец.

Рядовой 382-го пехотного полка Вильгельм Штраубе так и не дописал письмо свой Генриетте. Это письмо вместе с личными вещами и половинкой медальона отправили родителям погибшего в далекую Германию.

Вспоминает гвардии полковник Трошин В.С.