Книга На орбите Стравинского. Русский Париж и его рецепция модернизма - Клара Мориц

в программе и танец из «Руслана и Людмилы» – в этот раз без участия Лифаря.

То, что из программы концерта исключили Лифаря, говорило о том, что сообщение в L’lntrasigeant от 28 января 1937 года об объединяющей силе поэзии Пушкина было попыткой выдать желаемое за действительное. Примирить противоборствующие группировки внутри эмигрантского сообщества было довольно сложно; примирить официальных представителей Советской России с эмигрантами оказалось и вовсе невозможно, учитывая, что Советы делали вид, что эмигрантов не существует вообще. Культ Пушкина не был настолько сильным, чтобы разрешить конфликт: не Пушкин объединил разделенную русскую культуру, а советская власть и эмигранты разделили Пушкина на две непримиримые части.

«Пушкин и его эпоха»

И во французской, и в русской прессе Парижа почти не было объявлений, в которых имя Пушкина упоминалось бы без имени Лифаря. Серж Лифарь добился для себя особого положения на торжествах прежде всего как владелец ценных пушкинских рукописей и реликвий, среди которых были письма к невесте поэта Наталье Гончаровой, доставшиеся Лифарю в наследство вместе с другими важными рукописями и первыми изданиями Пушкина из коллекции Дягилева; рукопись предисловия к «Путешествию в Арзрум» (1829), которую Лифарю случайно удалось найти у одного парижского книготорговца; и две неизвестные строфы из шестой главы «Евгения Онегина»[314]. В 1934 году он издал «Путешествие в Арзрум», в 1936-м – письма Гончаровой, а в 1937-м – новую редакцию «Онегина». В этих проектах ему помогал пушкинист Модест Людвигович Гофман (1887–1959), с которым танцор подружился в те годы, когда работал с Дягилевым. Гофман приехал в Париж в 1922 году в качестве официального представителя Академии наук, чтобы договориться о приобретении пушкинской коллекции Александра Федоровича Онегина (Отто). Как и большинство эмигрантов, Гофман испытывал трудности с деньгами и вскоре начал работать у Лифаря «литературным негром», помогая танцовщику утвердиться в качестве интеллектуала и прежде всего знатока Пушкина [Veroli 2014: 135, fn. 49][315]. Результат не заставил себя долго ждать: когда в 1937 Геа Аугсбург опубликовал свою книгу «La Vie en images de Serge Lifar» («Жизнь в образах Сержа Лифаря»), он уже смело мог поместить рядом с Лифарем-Фавном и Лифарем-Аполлоном также и Лифаря – воображаемого собеседника Пушкина (илл. 5.2).

К пушкинскому юбилею Лифарь решил организовать выставку, на которой будут представлены, как он сам объявил, «драгоценные документы жизни и творчества Пушкина периода правления в России императора Николая I» [Pierre 1937а]. Вместе с архивистом Жаном Порше он устроил выставку в Национальной библиотеке[316]. В то время Лифарь работал с Гофманом над биографией Дягилева, и, возможно, его вдохновила знаменитая выставка русских портретов XVIII века 1905 года, которая, как и его собственная пушкинская экспозиция, должна была представлять уже ушедшую, но выдающуюся эпоху[317]. В знак благодарности Лифарь пообещал посвятить свою выставку гения России «благородной и свободной Франции»[318].

Однако, как выяснилось, французское правительство уступило давлению со стороны Советов и запретило Лифарю доступ в Национальную библиотеку. Наверняка газетные объявления о проведении выставки попали на глаза советскому послу Потемкину и заставили его задуматься о том, какой политический ущерб может быть нанесен, если позволить эмигрантам праздновать юбилей Пушкина с благословения французского правительства. По утверждению Лифаря, посол Потемкин попросил министра Зе убедить танцовщика отвести ему какую-то официальную роль в организации выставки. В своем полном мелодраматизма рассказе Лифарь сообщает, что Зе был готов подчиниться, но Лифарь героически отверг требование советской стороны[319]. Несложно представить, что Потемкин убедил Зе отказаться от официальной поддержки проекта Лифаря, поскольку тот шел вразрез с советскими интересами. Гораздо сложнее поверить, что советский посол хотел поставить себе в заслугу проведение выставки, которая если и не была откровенно антисоветской, то во многом противоречила предложенному советской стороной образу Пушкина.

Как бы там ни было, но Лифарю пришлось перенести свою экспозицию в два вестибюля зала Плейель и преобразовать то, что задумывалось как совместное французско-русское празднование юбилейной даты Пушкина, в сугубо эмигрантское мероприятие, которое посетили, правда без официального благословения, представители французского правительства[320].

Илл. 5.2. Изображение Сержа Лифаря с Пушкиным [Augsbourgl937] (также воспроизведено в [Лифарь 1966: 11]).© 2019 Artists Rights Society (ARS), New York / ProLitteris, Zurich, используется с разрешения

Илл. 5.3. Приглашение на Пушкинскую выставку Сержа Лифаря с рисунком Жана Кокто. Центр русской культуры Амхерстского колледжа

Из-за переноса места проведения открытие выставки Лифаря было отложено и состоялось 16 марта 1937 года. Жан Кокто набросал эскиз приглашения (илл. 5.3), на обратной стороне которого была напечатана маленькая и странная заметка Лифаря о божественном вдохновении и о том, что он отождествляет предводителя муз Аполлона с русским гением Пушкиным. Лифарь был не первым, кто проводил параллель между Пушкиным и богом солнца Аполлоном. Полные отчаяния слова князя Владимира Одоевского о смерти Пушкина – «Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался…» – были подхвачены многими[321]. В 1837 году агиографическая метафора Одоевского возвела поэта в ранг святых угодников или царственных мучеников [Debreczeny 1997: 224]. Но таинственное сияние, исходящее от золотых икон, постепенно померкло вокруг образа Пушкина – на смену ему пришел солнечный свет Греции. Андре Жид в 1937 году воздал должное поэту, наделив его «аполлоническим характером», который, по его мнению, часто вводит в заблуждение иностранных читателей, ожидающих от русских писателей туманности и загадки и ошибочно принимающих их отсутствие за недостаток глубины[322].

Хотя выставка Лифаря задумывалась как экспозиция интеллектуального наследия Пушкина, на деле она превратилась в монументальное собрание антиквариата в эмигрантском вкусе. Довольствуясь мыслями и воспоминаниями о прошлом, эмигранты горели желанием показать предметы – вещественные свидетельства пушкинского времени как бы в доказательство того, что это прошлое действительно существовало. При организации выставки Лифарь по примеру Дягилева обратился за помощью к своим соотечественникам. В номере газеты «Возрождение» от 6 марта 1937 года танцовщик воззвал к русской зарубежной общественности: «От русских людей, находящихся в заграничном рассеянии, зависит, чтобы эта выставка была бы еще более значительной манифестацией русской культуры за границей». В своем «горячем призыве» он просил передать ему любые реликвии, «касающиеся Пушкина и его эпохи» [Лифарь 1966: 51]. Так же как в 1905 году Дягилев уговаривал помещиков доверить ему свои старинные семейные портреты, так и Лифарь убеждал эмигрантов передать ему их сокровища. В памятном издании выставочного каталога указано шестьдесят шесть человек, передавших на выставку пушкинские реликвии: Михаил Пушкин, внук поэта, барон Геккерен Дантес,