Книга Сестры Шанель - Джудит Литтл

и трепетала от этого.

В тот вечер в вестибюле царила суматоха. Моя широкополая шляпа была низко надвинута на лоб, так, чтобы скрыть лицо. Мне было неловко – дамы обычно не появляются в «Рице» в одиночестве. Но вскоре стало ясно, что меня никто не замечает. Толпа мужчин и женщин в дорогих вечерних нарядах была занята только собой. Даже лифтер казался слишком равнодушным, хотя его работа заключалась в том, чтобы оставаться незамеченным.

Каждая частичка меня проснулась, мои чувства обострились, предвкушение гудело во мне.

Лучо сказал, что оставит дверь незапертой. Найдя его номер, я легонько постучала. Он словно уже ждал по ту сторону.

– Антониета! – Он притянул меня к себе, моя шляпа упала на пол.

Не думай, сказала Габриэль, но мне хотелось думать. Я хотела думать о нем и о себе, о том, что здесь ничто другое не имеет значения, только мы вдвоем.

– Расскажи мне о пампасах, – попросила я, когда он поцеловал меня в шею и вытащил шпильки из моих волос. – Как это пахнет, как звучит, как ощущается?

Я закрыла глаза, когда он снял с меня пиджак, почувствовала, как его руки расстегивают пуговицы на моем платье.

– Отведи меня туда, – прошептала я ему в плечо; он так и сделал: наши тела слились, закат был оранжевым, розовым и красным; сладкий запах эвкалипта; равнины, которые тянулись бесконечно; небо, темное, как самый роскошный бархат, окутывало меня всполохами звезд, от которых у меня перехватывало дыхание.

– Дыши, – сказал он, обнимая меня и целуя мое лицо. – Не забывай дышать.

ПЯТЬДЕСЯТ ТРИ

Когда Лучо не было рядом, он оставался со мной в моих мыслях; я постоянно думала о нем, вспоминая его прикосновения и все, что мы делали, в таких подробностях, что краснела.

– В тебе что-то изменилось, Нинетт, – сказала однажды утром Габриэль с понимающей улыбкой, и я вспомнила, как она выглядела в Руайо после ночи с Этьеном. В ней появилось какое-то сияние. Неужели я сейчас выгляжу, как она тогда? Я ведь и чувствовала себя похоже.

Порой поздними вечерами невозможно было усидеть в номере отеля, и точно так же, как мы изучали друг друга, мы с Лучо исследовали городские районы, которые я всегда хотела посетить. Париж в эти часы был волшебным.

Однажды мы отправились на Монмартр. Я ожидала изысканности, гламура, а вместо этого обнаружила сочетание грязи и интриг, роскоши и отчаяния, холмы, заполненные богатыми туристами, которым было важно, вернувшись домой, похвастаться, что они здесь были; стоявших на углах улиц проституток, которым больше некуда податься. В «Мулен Руж» и «Фоли Бержер» официантки ходили с обнаженной грудью. На сцене танцовщицы в унисон приподнимали юбки и невероятно высоко задирали ноги, давая возможность разглядеть то, что обычно видеть не полагалось. Шоу быстро переходило от одного акта к другому, от живых картин с египетскими мотивами к комикам, выступающим с пошлыми шутками, к пародиям на похабные темы.

Рядом со мной молча сидел Лучо, время от времени поглядывая на меня, словно оценивая мою реакцию.

Увидев двух женщин, увешанных гирляндами из цветов, гордо выставляющих напоказ грудь и ягодицы, я не удержалась от смеха. Просто представила себе реакцию Габриэль. Она всегда говорила, что с нарядом нельзя перебарщивать, но в то же время нельзя оставлять его незавершенным. Элегантность – где-то посередине.

– Это непристойно или чувственно? – спросила я Лучо. – Я просто не понимаю.

– Я знаю, что такое чувственность, – он многозначительно провел пальцем по моей обнаженной руке, – и это точно не она. Может, пойдем?

Он уже видел все это раньше. А я уже достаточно насмотрелась. Монмартр, как оказалось, был не для нас.

А это значит, подумала я с удивлением, что есть «мы».

В последующие дни, если нам хотелось куда-нибудь пойти, мы отправлялись в «Максим» как раз к моменту исполнения «Веселой вдовы», потому что это было наше место, наш танец. Порой Лучо оставался со мной в Парке Монсо, и тогда мы заходили в тихое кафе неподалеку. На каждом столике стояли свечи в пустых винных бутылках, воск стекал по их стеклянным бокам, как теплое объятие. Там мы просто болтали о всякой ерунде – наших любимых цветах, любимой еде – словно эти откровения могли изменить жизнь.

– Я вернусь, – сказал Лучо однажды вечером, когда мы прогуливались вдоль канала Сен-Мартен. Лето подходило к концу, и мы оба знали, что в конце концов ему придется уехать в Аргентину. – На несколько недель в ноябре. А потом почти на весь март. Потом снова на все лето. Я буду здесь все лето, Антониета!

Я подняла на него глаза. Неужели? Иногда люди уходили и не возвращались. Он притянул меня к себе, и я постаралась запомнить его запах, ощущение тепла, исходившего от него. Я крепко сжала его сильную и умелую, не слишком жесткую, но и совсем не мягкую ладонь.

С тех пор он каждый день дарил мне что-нибудь, напоминающее ему меня.

– Я вижу тебя повсюду, – говорил он.

Сначала это была розовая роза без шипов, потом маленький камешек, который привлек его внимание, сверкнув на солнце. Он принес мне клубнику:

– Попробуй. Она не слишком терпкая. Сладкая, но не приторная.

Букет георгинов абрикосового цвета.

– Какие красивые! – восхищался он. – Яркие, живые. Посмотри на цвет, на то, как маленькие лепестки раскрываются миру.

Лист в форме звезды:

– Мы все кусочки звезд: их обломки, упавшие на землю. Мы с тобой, Антониета, с одной и той же. Я точно знаю.

В юности я считала мелодрамы Декурселя воплощением романтики. Я и понятия не имела, что настоящая жизнь может быть куда романтичнее.

В конце июля Андрэ вернулся из школы, и Лучо повел его на конюшню, чтобы научить ездить верхом.

В августе Бой с Габриэль уехали в Довиль, курортный городок на побережье Нормандии для богатых и титулованных особ, и взяли мальчика с собой. Они выглядели идеальной семьей – супружеская пара и их сын с маленькой собачкой. Мне было любопытно, думали ли прохожие о том же, глядя на нас с Лучо, когда мы возились с Андрэ. Такое сладкое чувство с горьким привкусом…

Любовница. Непристойная. Я очень долго боялась подобных слов. Теперь я в полной мере их осознала: осуждающие ярлыки без учета нюансов. Формально я была одной из них, но не воспринимала себя так. Я просто думала о себе как о женщине, любящей и любимой, и только это имело значение.

Мы старались как можно чаще бывать