Книга Пасодобль - танец парный - Ирина Кисельгоф

Я загляделась на звездные знаки и все забыла. Не найти мне свой путь.

Глава 18

Я устала на работе, хотя уставать было не с чего. Обычная текучка, никаких авралов, никаких всплесков. Тишина и покой, а я устала. Работала допоздна. Все женщины, растерявшие друзей, работают до глубокого вечера. Им некуда идти. Все женщины, у которых нет личной жизни, работают с утра до ночи без выходных. Им некуда себя девать. Массажисты, косметологи, инструкторы по фитнесу, парикмахеры и стилисты, шопинг, нелепые увлечения — маркеры махрового одиночества. Суррогат общения, смешной, на чужой взгляд, эрзац причастия к жизни. Одинокие женщины-трудоголики пьют свою работу на завтрак, обед и ужин как кофе. Работа тонизирует, стимулирует и становится единственной реальностью, за которой можно забыть о себе. Я никогда не тороплюсь домой. Мне нечего там делать. Мой дом стал гостиницей, перевалочным пунктом, временной стоянкой. Я не знаю, куда двигаться дальше, но я всегда возвращаюсь домой, на перекресток без указателей. Бродить между трех сосен.

Мне хотелось есть донельзя. Я заехала в гипермаркет по дороге и зашла в фастфуд. Купила пиццу для себя. От нечего делать я разглядывала посетителей. Их в среду даже в десять вечера было немало. Я вспомнила, как кто-то мысленно надевал на свои персонажи шляпы, и решила развлечься. Передо мной сидели три турка или курда. На одного я шляпу надела легко. Ему подошла белая шляпа в дырочку. Такие шляпы носили в фильмах пятидесятых годов. На молодого легко наделось пончо. Само по себе. А сомбреро не подходило. Третий был дядюшкой Фестером. Этим все сказано. Они говорили о чем-то, склонив друг к другу головы, как мелкие гангстеры. К примеру, тотошники. В городе тотализаторов развелось полным-полно, от целых фирм до мелочи.

— Ба! Кого я вижу? — возле меня раздался забытый голос. — Арсеньева собственной персоной. Надо же! Одна и без охраны.

Я подняла голову, на меня смотрел мужчина с обрюзгшим лицом. Он улыбался коричневыми зубами, почти черными в искусственном освещении.

— Шикарно выглядишь. — Червяков уселся за мой столик. Без приглашения.

— Пересядь, — сказала я. Тоном, не терпящим возражений. Он мешал мне смотреть бесплатное кино про тотошников. Червяков помедлил и пересел на другой стул.

— Зачем? — запоздало спросил он.

— Пиццу не вижу.

От Червякова несло «Kenzo», как в добрые старые времена. Но с Червяковым о прошлом мне говорить не хотелось. Мне ни с кем не хотелось вспоминать старые времена, потому я не встречалась ни с одноклассниками, ни с однокурсниками, ни со старыми друзьями. То время было для меня счастливым. Самым счастливым. Оттого я его не вспоминаю. Мне же хуже. Приходится плакать, а плакать смешно. Я подумала о Люсе и усмехнулась. Она принесла мне плохие вести, и я ее обезглавила. Как и положено. Я не забыла ее слова. Я не боялась остаться в пролете, но осталась. Это было слишком очевидно. Мне не нужен неуместный свидетель моего провала. От этого только горше.

— Жизнь не обломала? — Червяков растянул губы в улыбке. — Все такая же злюка?

— Почему такая же? — усмехнулась я. — Хуже.

— Где работаешь?

— Не в медицине.

— Заметно. По одежке вижу. У нас столько не заработаешь, хотя я отделением заведую, — без зависти заметил Червяков. — Замужем? Колечка не вижу.

— Нет.

— Я так и думал! — расхохотался Червяков. — Кто тебя возьмет с таким прицепом?

— Прицепом? — Я подняла брови, хотя отлично поняла, что он имеет в виду.

— К такой внешности такой характер…

— А, — перебила я его и пожелала убраться побыстрее. Вон!

— А я женился, — улыбнулся коричневыми зубами Червяков. — Сыну уже четыре года. Такой пацан растет!

— Мм.

— Карточку показать? Она у меня всегда с собой.

Этот болван не понимал, что мне плевать на него, на его женитьбу, на его жену и на его сына, вместе взятых. На всех!

— Вот. — Он протягивал мне фотокарточку.

Мне пришлось взять ее в руки. На ней был щекастый мальчишка, такой же, как и его отец. Не тогда. Сейчас. Мальчишка улыбался белоснежными зубами. Смешной, белозубый, вихрастый мальчишка.

— А вот еще.

Червяков снова пересел ближе ко мне. И я задохнулась «Kenzo». Он листал галерею снимков своего сына в сотовом телефоне, а меня тошнило от запаха «Kenzo». Или от чего-то другого. Не знаю. Точнее, знаю. Со мной сидел счастливый, довольный своей жизнью человек, а меня тошнило от тоски. Черной, страшной, беспросветной тоски. Мое сердце ныло от хронической тоски, а Червяков беззастенчиво пытал, изводил, терзал меня своим нормальным человеческим счастьем.

— А жена? — резко спросила я. — Какая она?

Червяков замялся, полистал снимки в мобильнике и нерешительно протянул мне телефон.

— Это домашний снимок, — смущенно промямлил он.

Его жена была миловидной женщиной с доброй улыбкой. Чего он стыдился? Меня вдруг охватила злость. Я не могу свободно, непринужденно показывать снимки своих родных. Гордиться ими. Любыми. Красивыми или некрасивыми, веселыми или серьезными, здоровыми или калеками. Я ничего не могу! Это мне нужно стыдиться, а не Червякову! Я несчастлива. Я! И за это сегодня должен заплатить Червяков.

— Какая разница? Домашний, не домашний! Тебе так важно чужое мнение, Червяков? — сквозь зубы сказала я. — Что ты мне в рот заглядываешь? Ты не стоишь мизинца твоей жены! Понял? Овца!

Я взяла сумку и встала.

— Старая дева! — с ненавистью произнес Червяков. — Злобная старая дева!

Я села в машину и не смогла завести. У меня тряслись руки. Тогда я уронила голову на руль и заскулила. Тихо. Будто рядом кто-то мог меня услышать. Я привыкла так скулить. Ночью. Чтобы не слышали ни муж, ни дочь. Им не нужно было знать. Это смешно. Не стоит ронять лицо. Не стоит… Да. Не стоит. Я вытерла слезы, завела мотор и поехала домой. К мужу и дочери. С обычным выражением лица. Никаким.

У меня много фотографий дочери до ее шести лет. Я часто их пересматриваю. Тогда мой ребенок был моим. Тогда я могла показывать его фотографии. Кому угодно. Когда угодно. Гордиться. Вот почему смотрю. Никаких других причин нет. А потом только фотографии первоклассницы. Перед первым звонком. Над кнопкой веснушчатого носа лукавые глаза и кудрявая челка с развевающимся от ветра козырьком. И букет астр. Большой сноп разноцветных астр. Каждый цветок на фотографии колючий от лепестков, как подушечка для иголок. Улыбка до ушей маленького, счастливого ребенка и сноп подушечек для иголок в ее руках. Не знаю, почему я всякий раз об этом думаю. Я не люблю астры. Они похожи на цветок, вытравленный на бирюзовой бусине моего мужа. Наверное, он выбросил ее так же, как я. Память нам ни к чему. Зачем я купила этот букет? Не нужно было.

Больше я дочку не фотографировала. Ей не хотелось. Я еще раз сняла ее сотовым телефоном, она расплакалась. Так горестно, будто потеряла что-то очень важное.