Книга Двойное дно - Виктор Топоров

Вечер для меня еще только начинался, хотя на второе отделение я, разумеется, не пошел. А заскучав в своей компании, подсел за соседний столик к пожилому не знакомому мне красавцу с двумя молодыми дамами, которых ошибочно принял за пару «сайгонских» поблядушек.

Красавец принял меня в высшей степени благосклонно, потому что оказался поклонником моих переводческих талантов. Это был, как выяснилось, Кирилл Косцынский — в войну разведчик, после войны, уже в хрущевское время, диссидент и отсиделец, на тот момент — составитель словаря мата, впоследствии эмигрант, там, в эмиграции, и умерший и сейчас впоминаемый лишь от случая к случаю. Неожиданно, обратившись к его подружкам словами из лексикона, который он как раз тогда составлял, я предложил им сплясать на столе. Не всерьез или не совсем всерьез — но был у меня тогда такой пьяный бзик: выпив, я сперва принимался стучать кулаком по столу, а потом требовал, чтобы на нем сплясали девки. На этот раз фазу стучания кулаком я почему-то проскочил (вероятно, из-за переживаний), но сами по себе кулаки мне тут понадобились, потому что мы с Кириллом Косцынским затеяли драку.

Возле углового столика у открытой двери на мраморную лестницу, по которой туда-сюда сновали маститые и завистливые переводчики…

Мальчик-с-улицы оказался исключительно силен. Растащив нас, он, по требованию моей жены, взял меня мастерским «нельсоном», выволок на улицу, усадил в такси и проэскортировал до дому. Где с нами и простился, после чего я его никогда больше не видел. Оставшись наедине с женой у подъезда собственного дома, я объявил ей, что отправляюсь бить Косцынского, взял такси и поехал в Дом литератора. Таня тоже взяла такси — и ей каким-то чудом удалось обогнать меня. Более того, она успела подговорить вахтерш — и те уверили меня, что вечер кончился, кафе закрыто и все давным-давно разошлись. Хотя отсутствовал я в общей сложности полчаса, да и времени было, наверное, часов десять.

Девятнадцатое декабря — день рождения Леонида Ильича Брежнева, как раз находившегося у власти. Но не только Брежнева. Девятнадцатого декабря родился и мой друг Николай Беляк. На его тридцатипятилетии, совпавшем с семидесятилетием Брежнева, я поднял бокал за то, чтобы такие люди рождались не чаще, чем раз в тридцать пять лет. Но 19 декабря 1969-го Коле исполнялось двадцать три, он работал сторожем на лодочной станции (что означало, впрочем, дивный каменный павильон прошлого века на берегу Невы). С вечера до утра именно в этом павильоне и намечалось торжество, о котором я, строго говоря, за треволнениями дня не забывал, а сейчас, в отсутствие возможности доразобраться с Косцынским, решил продолжить веселье. Взял такси и поехал на Петроградскую. Почему у меня в тот день было столько денег, не помню, но подозреваю, что на радостях в связи со свободным распределением и неминуемой перспективой какой-нибудь служебной карьеры — которую я как раз и губил — расщедрилась мать. Бедная Таня безропотно села в такси и поехала со мной на лодочную станцию.

В просторный, но в сущности небольшой павильон набилось человек сорок. Поэты, артисты, режиссеры — а точнее, конечно, начинающие поэты, артисты и режиссеры — и большинству из них, начав, так и не удалось продолжить… И — колоритная часть нашей тогдашней компании, да и всей питерской молодежной тусовки, — так называемые жиды. Умные, сильные, красивые, лишенные малейшего комплекса национальной неполноценности молодые евреи, убежденные антисоветчики и сионисты, года через два все без исключения эмигрировавшие и, что самое удивительное, — в Израиль. Не поехал в Израиль лишь их главный заводила Сережа Лурье — зять и, пожалуй, основной виновник карьерного облома профессора Эткинда. Именно ему адресовал Эткинд знаменитое «Письмо», которое, зачитав, запер в ящик стола, но дочь выкрала, а вероломный зять пустил в самиздат. В письме значилось, что евреям надо не уезжать, а бороться с советской властью здесь, на Родосе. То есть что у него, профессора Эткинда, все уже есть и здесь, а там, за бугром, еще не известно, как оно сложится, — хотя сложилось у него в эмиграции преотлично.

Как раз в то время я вел у себя на дому литературное объединение молодых поэтов: Коля Голь, Гена Григорьев, Римма Маркова, Лена Мамаева, Наташа Князихина. Запросился ко мне и один из «жидов» — Саша (Исаак) Плискин, с которым мы и без того дружили довольно тесно. Я посмотрел стихи — они были недурны, — и включил его в ЛИТО. «А не хочешь ли ты посмотреть стихи Элика Явора?» Это был другой «жид», самый одаренный из всех; чуть позже, письмами в ООН борясь за право на эмиграцию, он сел на пятнадцать суток за то, что якобы на глазах у дружинников помочился на детской площадке во дворе собственного дома. Отсидев сутки, Элик продолжил борьбу — и прокурор города отменил приговор за оправку на детской площадке за мягкостью: оказывается, гениталии Элика могли увидеть гуляющие по площадке дети. Тщетно знаменитый адвокат Хейфец рисовал на суде план двора с площадкой и приводил метеоданные о том, что на площадке стояла полная тьма (оспорить само по себе свидетельство дружинников он, человек осторожный, не решался) — Элик получил год, отсидел полгода и, выйдя на волю, все же уехал в Израиль. Вместе с ним уехала и его жена, Алчик Алоиц, так ее звали, которую я тщетно стращал тем, что за границей Элик непременно сбудет ее в публичный дом. Они живут в Израиле и вроде бы счастливы до сих пор.

Стихи Явора оказались на порядок лучшими, чем у Плискина, и я пригласил его в ЛИТО тоже. Явившись на занятие с бутылками (что мною поощрялось) и выпив немало, они смущенно признались, что вообще-то лучшим поэтом в их компании слывет Боба Голубев, и не угодно ли мне посмотреть его стихи тоже. Чтобы не обижать друзей, я ЛИТО просто-напросто закрыл — чаша моего терпения была переполнена.

То же самое могли бы сказать — уже о себе — и милиционеры, явившиеся по чьему-то сигналу на лодочную станцию и резко пресекшие там безобразную пьянку, когда в павильон ввалился я и, обведя его бессмысленным взглядом, удивился: «Где, блядь, бутылки?»

— Этого сразу в вытрезвитель, — определил чернявый лейтенант, — а с остальными будем разбираться по отдельности.

— Простите, а вам ничего не говорит фамилия Алоиц? — обратился к нему Плискин, не теряя иудейской выдержки. Экономист по образованию, в Израиле он начал заниматься гражданской авиацией.

Чернявый лейтенант залился румянцем.

— Это моя фамилия, — признался он.

— А, так это на свадьбе вашей сестры (как потом выяснилось, сводной) мы и пили! А вот, кстати, и ее муж — Элик Явор.

Алоиц-старший был прокурором. Однажды дочь объявила ему, что хотела бы покататься с подругой на лыжах. И, получив в полное распоряжение пустующий пансионат, отправилась туда вдвоем с Эликом. Напившись, они пансионат сожгли — и Алчик призвала на выручку отца. Побывав на пепелище, на котором уцелели лишь чугунные кровати, прокурор увидел, что две из них преобразованы в сексодром, и все понял. «Если этот мерзавец не хочет сесть, то пускай немедленно женится» — таков был прокурорский вердикт, обжалованию не подлежащий.

Лейтенант выпил с нами при исполнении и деликатно удалился со всем нарядом. Ночь завершилась мирно, и к рассвету — светает, правда, в декабре поздно — я даже добрался до дому. А к вечеру мне уже стал известен эткиндовский приговор, оказавшийся пострашнее прокурорского: «Топорова нужно попридержать». «Я еще попляшу у него на могиле», — машинально отреагировал я, но попридержать — значит попридержать. Мой первый тесть устроил меня к себе на завод, как раз тогда превратившийся по косыгинской моде в объединение, на должность переводчика с сумасшедшим по тем временам окладом в 160 рублей (плюс 50 % прогрессивки). Сам он работал освобожденным профоргом, ухитряясь при этом оставаться беспартийным, а зарабатывал еще лучше меня, но, выиграв однажды в лотерею мотоцикл, тратил все деньги на билеты, пачки которых рассовывал потом по всей квартире, пряча от жены и дочери. На заводе «Ленмашэлектробытприбор» я проработал десять месяцев, а опыту набрался на всю жизнь — но это отдельная история.