Книга Письма к тайной возлюбленной - Тони Блейк

Когда он рассказывал Линдси об этом, ей было видно, что ему больно, — но такого она даже не подозревала… Он отказался от нее, и скучал по ней, и любил ее, и все эти годы говорил ей об этом в письмах, которые никогда не отправлял!

Линдси быстро подсчитала в уме все сроки. Робу тридцать пять, а ребенка Карен он сделал в восемнадцать. Значит, сейчас Джине… примерно шестнадцать. О Боже! Он тосковал по ней и стремился быть ей отцом шестнадцать долгих лет!

Линдси трудно было дышать. Не столько от облегчения — что Джина ему не возлюбленная, — сколько от боли за него. Она никогда не была в роли родителя, и потому ей даже трудно было представить себе, какое ощущение потери преследовало его все эти годы. Она еще раз перечитала строки, написанные о пятом дне рождения Джины, — и по ее щекам медленно покатились слезы.

Линдси не знала, сколько времени она провела за чтением. Час? Два? Она дошла уже почти до дна коробки, когда дверь чулана открылась, и, подняв голову, она увидела взъерошенного Роба, который стоял в дверях и, сузив глаза, смотрел на пачку писем.

— Какого черта ты здесь делаешь?! — прорычал он.

Ой, нет! Она ужасная, беспардонная особа! Линдси положила письмо, которое держала в руке и поспешно вскочила на ноги. Глаза у нее по-прежнему были на мокром месте и она еще не опомнилась после того, что узнала.

— Роб, мне очень жаль! Правда! Мне не спалось, и я подумала, что это письма Милли. А когда я увидела, кому они адресованы… Просто…

Он молча смотрел на нее. Губы у него были сурово сжаты и Линдси поняла, что он старается казаться разгневанным, но в его взгляде заметны были совершенно другие чувства.

Она прижала ладони к его груди, заметила, что ее пальцы пересекли запечатленное на ней имя, и тем острее ощутила значение этой татуировки.

— Мне так жаль, что ее в твоей жизни не было! Так жаль, что ты не с ней!

Он тряхнул головой и стиснул кулаки — но в его глазах светились боль и сожаление.

— Так было лучше.

— А может, и нет, — прошептала она, а потом спросила: — Почему ты не захотел рассказать мне, кто она?

Он выразительно поднял брови и осведомился:

— Может, потому, что не хотел, чтобы ты это знала?

С этими словами он повернулся и пошел обратно к кушетке. Дождь уже прекратился, но воздух, врывавшийся в открытое окно, оставался все таким же сладким, а сверчки снова завели свою песню.

— Почему? — возмутилась она. — Я с ума сходила, считая, что Джина — это какая-то женщина, которую ты крепко любишь. Почему ты не рассказал мне правду, а заставил гадать? Зачем было устраивать такую тайну?

Он сел, откинувшись на подушки, — явно сонный и недовольный.

— Послушай, это просто было нечто такое, что началось, когда я попал в тюрьму. Мне было одиноко и страшно, и когда Карен прислала мне фото малышки с ее именем и датой рождения, это было просто… что-то, за что можно было уцепиться. И я за это уцепился. Это был просто… способ занять мысли, вот и все.

Линдси покачала головой:

— Это отнюдь не все, Роб. Ты ее отец. Она тебе дорога. Господи, да ты ведь даже ее имя наколол у себя над сердцем!

Он вздохнул с таким видом, словно его поймали на чем-то постыдном, и нахмурил брови.

— Наверное, для меня это был способ сделать так, чтобы она всегда находилась со мной, хоть ее и не было там. И способ добиться того, чтобы я о ней никогда не забывал.

Линдси снова вспомнила о большой коробке писем, которые она только что прочла — и которые охватывали период в шестнадцать лет.

— Не думаю, чтобы тебе грозила опасность о ней забыть, Роб. И я не понимаю, почему тебе… как будто даже стыдно. Того, что ты любишь свою дочь!

— Потому что это эгоизм, ясно? — огрызнулся он. — Я отказался от нее, потому что знал, что она будет счастливее, если меня не будет в ее жизни, и я на девяносто девять процентов уверен, что так оно и есть. Я виделся с парнем, которому предстояло стать ее папой, он хороший человек. Приятный, только что окончил колледж, получил какую-то чистую работу. Он любил Карен и был привязан к малышке. Все было идеально.

— Для всех, кроме тебя.

— Точно. И это было самым разумным.

— Ты никогда… не связывался с Карен? Не пытался стать частью жизни Джины?

Он посмотрел на нее как на сумасшедшую:

— Ты что, шутишь? Я отказался от моих прав. Ни за что я не стал бы совать нос в их жизнь. Можешь себе такое представить? Чтобы вдруг заявился папочка — бывший заключенный? Можешь себе представить, что бы почувствовала она, узнав, что ее отец вовсе не мистер Белый Воротничок, а мужик, которого осудили за непредумышленное убийство? Мне и так стыдно своего эгоизма и слабости из-за того, что я вообще о ней думаю. Вот почему я об этом не говорю. А когда думаю, то пишу очередное письмо и стараюсь с этим покончить. Но я меньше всего хочу испортить ей жизнь, вернувшись в нее.

— Теперь я поняла, — ответила Л индси. — Мне все ясно.

Для Роба это был еще один способ отгородиться от остального мира, потому что он знал: общество не принимает людей с таким прошлым, как у него. И она даже могла понять, почему люди так себя ведут: она, наверное, и сама чувствовала бы примерно то же, если бы узнала о его прошлом раньше, чем узнала его самого. И, наверное, он прав: может быть, его внезапное появление в жизни шестнадцатилетней девушки было бы скорее вредным, чем полезным. Но все это нисколько не прогоняло той боли, которую она за него испытывала.

Она молча убрала письма на место, выключила в чулане свет и забралась обратно на кушетку к Робу… Эта кушетка для них давно перестала быть местом, на котором можно просто посидеть у окна.

— Мысли о ней помогли тебе выдержать тюрьму, правда? — спросила она.

Хотя в письмах ничего об этом не говорилось, но Линдси поняла, что немалая их часть была написана именно там.

Его рука легла ей на плечи — и он притянул ее к себе, так что она решила, что он на нее не злится.

— Помнишь, я рассказывал тебе, что прикидывался последней сволочью?

Она кивнула.

— Когда ты на самом деле не такой, но должен изображать это каждый Божий день, это довольно тяжело. Мне нужно было, сосредоточиться на чем-то хорошем — и этим стала она. С той минуты, как Карен прислала мне ее фото, это была она. Мысли о ней помогали мне обрести душевное равновесие. А еще я чувствовал себя нормально в столярке. Я научился резать по дереву, чтобы убивать время. Там были большие стационарные пилы — такие, которые нельзя разобрать и превратить в оружие — и когда я не был наказан, меня пускали туда и разрешали что-нибудь делать.

— Например, шкатулку, о которой ты написал.

Он кивнул.

— И не только ее. Я понимал, что никогда их ей не подарю, но это было хоть какое-то занятие, и, наверное… пока я их делал, я притворялся, будто могу их ей подарить, понимаешь?