Книга Чёртовы свечи - Александр Ступин

Эстет веник был вне себя и иногда доходил до ругательств и оскорблений: «Где эта старая швабра со своей подругой тряпкой половой? Где эти ветхозаветные старушки? Почему они обходят углы? Совсем от старости ослепли? Когда их заменят уже? Ах какие рядом со мной стояли великолепные новенькие приспособления для мытья пола; в нашем департаменте (он немножко картавил и говорил с лёгким иностранным акцентом "дьепатамент" с ударением на последнем слоге) в супермаркете этой теме придавали особое внимание. И уж конечно, я не думал, с кем придётся работать бок о бок. Это же каменный век!»

Представляете? Называть двух дам старой шваброй и тряпкой половой? Приспособления ему подавай. Просто хам. А что он требовал от них? На что обращал внимание общества? На культурность? На тонкие манеры? На воспитание? Ну конечно же нет. Откуда ему всё это знать? Да какой он эстет? Если за границей родился, так непременно — «и умный, и красивый»? Сам ведь рассказывал, что рос себе в поле, на краю деревни или кишлака… В наших сибирских широтах такое не произрастает. Сорго техническое, принесло же тебя в город. Грязь и пыль он, видишь ли, убирает. Свинья всегда грязь найдёт.

Да, обе дамы не любили кухню. Они также не любили прихожую, коридор и все комнаты разом. Но они уважали и любили свою хозяйку за её природную воспитанность и деликатность: та редко им досаждала, и чаще всего они мирно стояли у розового пластмассового ведёрка, предаваясь воспоминаниям, тишине и покою.

Жизнь — она же такая короткая, а грязь, пыль, мусор — бесконечны и вечны. Они — продолжение конца жизни. Умерло платье как платье — нечто индивидуальное, неважно, сшито ли оно портнихой на ножной машинке «Подольск» бывшей фабрики «Зингер» или выпущено предприятием «Большевичка». Его подбирали, а потом подгоняли под себя не терявшие женственности женщины в соответствии с доходами семьи. И вот первый выход, кто из них радовался больше: платье или его хозяйка? Отслужило.

Вместе с платьем ушли воспоминания, укорочена до жалкого обрубка память. Осталась лишь куча чего-то обезличенного: ветоши, тряпья, которое пойдёт вскоре на половые тряпки… Где бабушкины сундуки, где пыльные чердаки? Куда лазить девчонкам и мальчишкам, где искать концы чудесного бабушкиного прошлого? Выпито шампанское — символ безудержного восторга, гимна жизни, а бутылка, пробка, пакет валяются под забором уже, как мусор, как что-то неприятное, осуждаемое…

Так зачем же тогда тратить столько времени на то, от чего избавиться до конца невозможно? Зачем трепать тех, с кем было так хорошо и счастливо, сокращать их и без того короткую жизнь постоянными полосканиями, выжиманиями, истираниями до дыр, до лохмотьев, до того состояния, после чего только в пакет с мусором? Ведь вы тоже постареете, выйдете из моды, на всех вас рано или поздно окажутся неотстирываемые пятнышки, незаштопываемые дырочки. Вы согласитесь с тем, чтобы в какой-то момент вас начнут рвать на тряпки?.. Нет?

Две подруги у стены дожидались, пока принесут ведро с водой. Чувствовали они себя неважно: у швабры перестал застегиваться замок, то ли поржавел, то ли погнулся, и тряпку он еле удерживал; бывшее платье истёрлось вконец — одни пучки серых ниток, и те дурно пахли, несмотря на то что их промывали с мылом и просушивали. Похоже, что их обеих скоро заменят на те новинки, о которых говорил щёголь веник — выходец из супермаркета. Иностранец вредный.

— Ох-хо-хо, да не вертись ты так. Никак не получается тебя прихватить покрепче. То ли ты исхудала совсем, одни нитки остались, то ли у меня совсем уж сил нет. На пенсию пора.

— Какая у нас с тобой пенсия? Скинут как-нибудь в мусоропровод… К тому всё катится. Когда мы с тобой в последний раз пол тёрли? Не помнишь? И я не помню. Кончились праздники и веселье. И поди пойми причину.

Была платьем парадным, стала домашним — грустно.

Когда из домашнего стала тряпкой половой — опять грущу.

Половой тряпкой перестаю быть — вновь слезы наворачиваются… Ну где ведро, куда запропастилось? Тряхнём стариной, что ли, может быть, уж в последний раз…

Ведро принесла незнакомая тётка. Посмотрела на швабру, на то, что раньше тряпкой было, вздохнула и ушла на некоторое время, а когда вернулась, держала в руках старый пододеяльник. Оторвала от него большой кусок и опустила в ведро.

Замерли подруги… А тётка вытащила новую половую тряпку, отжала и, наклонясь низко, стала мыть пол, начиная с дальних углов, под шкафами, столами, не оставляя сухого места и не пропуская ничего.

Два студента (Раскольников)

На столе лежал кошелёк. Гриша взял его в руки и старательно стал перетряхивать все отделы, уголочки, подкладочки… Со вчерашнего вечера ничего не изменилось — кошелёк был пуст. Было утро, и хотелось есть. Он посмотрел на своего соседа по комнате. Тот ещё спал, прижав к себе подушку.

Гриша послонялся по комнате и, вздохнув, вышел. Он вернулся минут через пятнадцать. В одной руке держал гранёный стакан, на дне которого тонким слоем лежал чай. В другой — половину батона. Гриша бережно положил добытое на стол и сходил за кипятком. Затем заварил в стакане чай и посмотрел на батон. Потом посмотрел на соседа. Потом опять на батон… Вздохнул и разломил батон две части. «Чай будешь пить?» — спросил он соседа.

Сосед проснулся мгновенно. Он поменял положение из лежачего на сидячее, взял свою кружку, отлил туда больше половины заварки, налил кипятку и шумно отхлебнул: «Хлюп-бр-хр», звук, как вода из раковины ушла, а потом назад воздух: «А-а-а». И так несколько раз, пока не осушил стакан. Не останавливаясь, сосед налил вторую порцию чая и после этого посмотрел на один из кусков батона. Взяв тот, который был чуть побольше, стал есть его, кроша под стол.

Григорий молчал и читал.

«Побыстрее бы ты доел и убирался куда-нибудь». — Ему хотелось сидеть у окна, читать книгу и пить чай в одиночестве. В животе урчало, но он терпел, дожидаясь счастливых минут.

Сосед не торопился. Батон был слегка чёрствый, и он хрустел им, как сухарём. Корочки размачивал в чае, а потом шумно их сосал. «Ох, больной я сегодня что-то», — сказал сосед глухим хрипловатым голосом. Его половинка батона была съедена, и он смахнул в рот крошки со стола: «Болею я…»

«Чтоб ты подавился, ну заканчивай быстрее», — подумал Гриша, с неприязнью посмотрев на него, чуть опустив книгу, но вслух только пробурчал сочувственно.

Сосед допил второй стакан и налил третий, вылив остатки заварки. Он налил себе и в заварку кипяток. Посидел немного, подумал, а потом лениво взял вторую часть батона: крошил его, толкал кусочки в чай, а потом засовывал вместе с пальцами в рот, причмокивая и обсасывая пальцы.

Гриша подсматривал за этой безобразнейшей сценой из-за книги. Он уже не читал, а только закрывался ею, чтобы не видеть всего.

Сосед доел вторую часть батона, вылил остатки заварки себе в стакан и стал полоскать рот от застрявших в зубах крошек. Глаза его потеплели, в животе булькало, как будто включилась стиральная машина. Он осмотрел Гришу сверху донизу. «Это что у тебя за кроссовки. Хорошие? Дашь на физру побегать?» — спросил он и упал опять на кровать, повернулся к стенке и засопел.