Книга Взгляд змия - Саулюс Томас Кондротас

– Плохо, – говорю я. – Плохо я себя чувствую. А о еде даже думать противно. – Нет, не заорал, и на том спасибо; однако она поняла, ничего не сказала.

– Интересно, как там капитан. Изловил разбойников? – спрашиваю, хотя, честно говоря, мне нисколько не интересно.

Анеле перестала понимать, как ей себя вести. Я это вижу. Бог с ней. Почему я должен страдать в одиночку? Она моя жена, пусть страдает со мной. Будь верной в болезни и в здравии. Соединены во Христе. Христос – счастье и горе. Счастье и горе идут из Бейт Лахма[21] и селятся в наших душах и наших телах. Которые суть одно. Облепились друг дружкой. Два человека – одна душа и два тела. Я брежу. Видать, это правда. В дверь входит капитан, в руках фуражка. Слава Всевышнему, хоть это мне не привиделось.

– Лежите спокойно, судья. Дело сделано.

– Слава Богу, мне это не снится.

Но на самом деле я – судья Крамонас то есть, – услышав добрую весть, не чувствую особого облегчения.

– Их было больше, чуть больше, чем мы думали. Косматый Мейжис тоже с ними.

Косматый Мейжис. Что-то мне это имя должно напомнить. О чем оно мне говорит? Ах да. Это тот, за голову которого губернатор назначил вознаграждение. Головорез, как и Гонтас. Надо бы радоваться, что его изловили. Но я, признаюсь, ничуть не рад. Мне все равно.

Я пялюсь в пол, на кинутые кем-то – уж не мною ли – шнурки от ботинок, столь похожие сейчас на аскарид, этих червячишек, живущих у нас внутри. Капитан рассказывает, как все было, а я, совершенно безразличный к его речам, думаю только о том, что уж очень много в жизни ошибался. Я никогда не был склонен разглагольствовать о правосудии, однако всегда как-то само собой представлял его отдельно от какой бы то ни было личности, как вещь абсолютно нелицеприятную. Правосудие для меня было словно одолженная у кого-то лопата, к которой я не имел прямого отношения. Одолжил у соседа, мол, вырою канавку и верну в целости. Правосудие для меня было просто лопатой, орудием, которого я не натачивал, ручку ему не менял, взял какое есть, готовым к употреблению. Сейчас я понял, что обманывал сам себя, и устыдился дел своих. Я чувствовал, что краснею: прочел это в удивленных глазах капитана и Анеле – но они не поняли причины. Поверили, будто меня взволновало то, что рассказал капитан.

Итак, мне стыдно. За себя. Дыша тяжеловатым душком и чувствуя рану (она стала для меня волосатым живчиком, усевшимся на плече), я размышлял о разбойниках без капли ненависти. Жаль, что о правосудии и себе, орудии Фемиды, я задумался, только когда меня подстрелили. Стыдно, что для этого было необходимо какое-то несчастье. Вот за что приходится краснеть.

Свой, можно сказать, обман я с предельной ясностью осознал в тот миг, когда, повернув голову, увидел в дверях жену; когда, увидев ее, мое сердце не застучало сильнее, как бывало всегда; когда рана на время пересилила жену и ее любовь ко мне.

Это свое правосудие я чувствовал (словно остро наточенный хладный нож в кармане) до тех пор, пока мне мнилось, что разбойники могут причинить мне зло. Выслушивая по долгу службы признания в изнасиловании юных дев и жен, я в мельчайших деталях представлял себе, просто-напросто видел прямо перед собой, как насилуют мою супругу. Я чувствовал себя значительным, важным лицом, и меня ранили, бесили подобные образы. Эту-то ярость я считал праведным гневом, чувством справедливости. Когда рана одолела мое величие и показала мне все мое ничтожество, которого мне, как доброму христианину, никогда не следовало бы забывать, и когда в конце концов я остыл к женщине, принадлежащей мне по праву, мысль о какой бы то ни было угрозе не вызывала у меня никаких переживаний.

– Ну вот, – говорит капитан Уозолс. – Теперь сможете допрашивать их, судить.

– Нет, – отвечаю я, – не смогу. Я снимаю с себя должность судьи.

– Как? – общее удивление.

Я гляжу на фотографии и улыбаюсь. Один снимок неизменно вызывал в нашей семье прилив безудержного веселья. Суть в том, что отец снялся с шляпой в руке. Фотограф, не заметив шляпы и отчего-то полагая, что стоять на улице без шляпы неприлично, пририсовал отцу другую шляпу. И папа остался стоять с одной шляпой в руке, с другой – на макушке.

– Не имею права, – говорю я. – Ранение не позволит мне остаться беспристрастным.

– Да ведь рана пустяковая, – настаивает капитан.

– Все равно не могу. Пусть их судят в окружном суде.

Краешком глаза вижу, что капитан Уозолс переглядывается с судейшей. Меня поражает жажда мести в глазах моей жены. Я никогда еще ее такой не видел. Меня пугает подобная страсть, едва не приходится пожалеть о своей решимости. Никогда не думал, что от нее можно этого ожидать. Такая кроткая, нежная женщина. Но хуже всего было не то, что в ее взгляде я прочел столь сильную тягу к мести. Понять это было бы нетрудно: я ведь все-таки ее муж и желание отомстить подстрелившему меня разбойнику было бы вполне естественным. Но нет. Более всего меня испугало то, что в глазах Анеле я увидел желание отомстить мне.

Мейжис

И вот, дедунечка, не успев отдалиться от важных вещей, я вновь приближаюсь к ним в своем рассказе. Что поделаешь. Я становлюсь нетерпелив, так хочу, чтобы ты побыстрее все узнал. С нетерпением жду утра. Видишь, небо по краешку стало голубеть, и у нас стало светлее. Успею ли, тятенька?

– Успеешь, Мейжис. Как раз уместишься в оставшемся у нас времени. Я тебе говорю.

Ты сейчас – единственное мое утешение. Я хотел бы поблагодарить тебя за все то утешение, которое получил от тебя, но не знаю как.

– Ты уже поблагодарил меня своим доверием, сынок. Вот слушаю я тебя, и мне нечего больше желать.

– Нет, отец, это ты зря. Подожди чуток. Да, я придумал, дедонька. Потом увидишь.

И вот мы прошли Вилькию, Бычий Глаз, Кулаутуву, достигли Раудондвариса и остановились на холме, у церкви. Глядя на нее, я почувствовал, что хотел бы венчаться именно в ней, такая она была пригожая. Видишь: наказы моей девочки не шли у меня из головы. Если бы я не был так ими зачарован, а смотрел бы туда, куда следовало, все бы повернулось иначе и я бы теперь, быть может, стоял на часах где-нибудь в Каунасском форте.

– Значит, Мейжис, тебе кажется, что девонька твоя тебя и погубила?

Да что ты, дедушка! Меня погубила моя нерасторопность, лучше надо было за попутчиками следить. Но, осоловев от успеха, я не заметил, что они куда чаще стали между собой перешептываться. Мне не было до них никакого дела. Казимир не пытался бежать, и я был спокоен, думал лишь о… ну, ты знаешь, о ком я мог думать.

И впрямь: повсюду я видел, слышал, чуял свою девочку. Стайка куропаток слетела с тропинки на луг, и мне подумалось, что шелест их крыльев – как звук шагов моей девочки. Мы пили воду из колодца – и прохлада, веющая из недр земных, была как прохлада ее ладоней. Я смотрел, как рыба в речке мечет икру, – и думал, что ровно так же мы, тятенька, когда-нибудь начнем своих детей. Так же как они, плещась, касаются друг дружки чешуей, мы прикоснемся друг к другу влажной белой кожей, кружа и кружа, опережая друг друга и вновь отставая. Так же как рыбы касаются друг дружки хвостами и плавниками, мы будем касаться друг друга руками, ногами, все молча, безмолвно, как рыбы. А небо над нами станет сверкающей водною гладью. Дневное тепло, искривляющее все линии вещей, вынуждающее воздух дрожать, мне казалось взглядом моей малышки, безотчетным, неосязаемым, невесомым.