Книга Любовь и Sex в Средние века - Александр Бальхаус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В то же время нельзя обойти молчанием и прогресс, который принес с собой кальвинизм. После долгих дискуссий в 1561 году церковные установления дополняются законами о браке, согласно которым женщина, по крайней мере теоретически, может претендовать на те же права, что и мужчина. Такое произошло впервые в истории христианства. Кальвин даже высказывается за то, что мы сегодня называем «партнерством»: ошибочно полагать, заявляет он, будто женщина создана лишь для того, чтобы рожать мужчине детей (последней точки зрения, кстати, придерживался Лютер в своем пренебрежении к индивидуальной любви и в заботе о достаточном потомстве). Супруга, считает Кальвин, должна быть для мужчины «неотъемлемой спутницей жизни», полноценным членом общины. Даже законы Кальвина о разводе значительно опережают свое время. Супружеская измена мужа считается достаточной причиной для развода с ним, и в Женеве разрешается вступать в брак с разведенными женщинами, что знаменует первый шаг к эмансипации.
Кальвинисты с особой энергией внушают человеку ощущение вины и проявляют редкую изобретательность, осуждая стремление к удовольствиям и радости жизни. Охота на «запретную распущенность», ожесточенная борьба против «необузданности плоти, которая переходит все границы, если ее не сдерживать со всей строгостью», защита от всякой эротики ведут к строгому регламентированию повседневной жизни.
Верховный реформатор беспощадно изгоняет со своих небес не только всех без исключения прелюбодеев, но также любого, кто каким-то образом проявил жизнерадостность. Подружки невесты подлежат заключению в тюрьму, если они слишком ярко украшают новобрачную. Люди подвергаются строгим наказаниям, если они пляшут или проводят чересчур много времени в пивной, едят рыбу в страстную пятницу или возражают пастору, который хочет крестить их ребенка не тем именем, какое выбрали для него родители.
Полиция в Божьем государстве Женевы не успевает справляться с работой: шпики постоянно доносят на граждан за их якобы проступки, а полицейские следят за улицами, лавками и домами, что бы в воскресенье и в среду никто из жителей не пренебрег обязанностью посетить богослужение. Так выглядит женевская утопия, которую Джон Нокс[80] с восхищением называет «самым совершенным христианством со времен апостолов».
В своей богословской доктрине Кальвин показывает себя не менее жестким. Он провозглашает, что человек за свои бесчисленные повседневные проступки заслуживает непрерывной Божьей кары: «Разве не справедливо подавлять нашу плоть, чтобы она привыкала к игу и не могла пуститься в беззаконную распущенность?» Для Кальвина это было достаточным основанием, чтобы представить себе Творца, который приговаривает к бесконечным адовым мукам всех созданных Им людей — почти без исключения. Он одержим страхом перед собственным инстинктом, более того, перед женщинами. В безумии своей больной души этот человек требует, чтобы женщина при малейшем подозрении на любовную связь на стороне была наказана — даже без жалобы обиженного супруга (к счастью, ему не удается провести этот закон в Совете города). Но если ее деяние получало огласку, женщину, совершившую супружескую измену, могли зашить в мешок и бросить в воду.
Установление жесткой дисциплины не только тела, но и души связано, пожалуй, с физическими особенностями самого Кальвина. Пуританскому реформатору досталось слабое и болезненное тело, и он подолгу мучился от невралгических болей. Отказывая себе в малейших радостях жизни, он лишает этих радостей и других, а взамен проповедует малоприятную обязанность испытывать ненависть к самому себе. И чем больше он себя ненавидит, чем немилосерднее становится его садизм с религиозной оторочкой, тем сильнее проявляется его стремление к власти, к политическому достижению религиозного господства.
Во время господства Реформации торжествует пуританская бесчувственность, расцветает пышным цветом мирская аскеза, омрачается и сужается тот мир, который в эпоху Возрождения начал было просветляться и наполняться радостью бытия. Карнавал приходит в упадок, народные обычаи языческого происхождения забываются, и воцерковленность становится обязанностью, за исполнением которой ведется неусыпный надзор. В Женеве осуждаются развлекательные игры, танцы, употребление алкоголя, новомодное курение, вообще развлечения всех видов, а по пятницам увеселения вовсе запрещены. Театральные репертуары подвергают чистке или вообще закрывают театры.
Когда пуритане приходят к власти в Англии, они тут же начинают борьбу против распространенной там «безнравственности». Теперь и в этой стране закрываются театры и развлекательные учреждения, праздники заменяются скучными «днями всеобщего смирения», когда замирает торговля и запрещено всякое предпринимательство. В конце концов «бессмысленное блуждание по полям, на бирже и в других местах» ненужно и даже вредно.
Под пуританским правлением эта принципиальная враждебность к жизни быстро развивается в садизм. Для острастки служат изощренные методы публичного унижения — позорный столб, плети, деревянные колодки, железный ошейник. Существует много возможностей направить ненависть — глубинную и подкрепленную богословским фундаментом — на жертв и дать волю садистским импульсам. Освобождая такого рода разрушительные силы, протестанты обнаруживают и свой собственный негативный характер.
Контрреформация, то есть попытка католической церкви исправить эти злоупотребления, — не просто движение сопротивления и реакция на Реформацию. В оправданном страхе перед дальнейшим уменьшением приверженцев католическая церковь вновь припоминает свои некогда строгие уставы и отрекается от широко практикуемой безнравственности. Она снова объявляет сексуальные проступки наихудшими из всех грехов, но вместе с тем не подвергает осуждению невинные удовольствия и радости. Вселенский церковный собор в Триенте, созванный папой, спешит подтвердить все средневековые предписания и заповеди. На несколько десятилетий католическая церковь снова сгибается под тяжестью нетерпимой морали.
Пока католики празднуют победу контрреформации в своих барочных соборах, исполненных великолепной чувственности, протестантский пуританин опускает голову в молельном доме, лишенном украшений, и слушает угрозы красноречивых проповедников. Реформаторская доктрина продолжает упражняться в фантазиях о том, что зло разлито повсюду, и не останавливается даже перед изобретением новых чертей. Табачный, карточный, игровой, плясовой, разнаряженный, пивной и театральный черти празднуют воскресение из мертвых и подвергаются гонениям повсюду, где их только заподозрят. Результат — надзор за нравственностью, поставленный на широкую ногу, и объявление всего мирского бесовским. Этот надзор — первоисточник чопорной двойной морали буржуазии; он и спустя века влечет за собой бесчисленные личные катастрофы.
На суперобложке использован назидательный рисунок анонимного немецкого художника (ок. 1480). Он разъясняет, что чистота тела не всегда сопутствует чистоте души.
