Книга Хроники - Боб Дилан

А Бакли был хипстерским бибоповым проповедником, на такого ярлык не повесишь. Не угрюмый поэт-битник, а неистовый рассказчик, он отрывался на чем угодно – от супермаркетов до бомб и распятия. Он двигал телеги про Ганди и Юлия Цезаря. Бакли даже организовал нечто под названием «Церковь Живого Свинга» (джазовая церковь). Бакли говорил волшебно, растягивая слова. Так или иначе, он воздействовал на всех, включая меня. Он умер за год до того, как я приехал в город, поэтому живьем его я так и не увидел; но слышал его пластинки.

Среди прочих музыкантов «Газового фонаря» были Хэл Уотерс – интерпретатор, певший народные песни рафинированно, Джон Уинн – он играл на гитаре со струнами из кетгута и пел народные песни оперным голосом. Ближе всех по темпераменту мне был Льюк Фауст, игравший на пятиструнном банджо и певший аппалачские баллады, и еще один парень по имени Льюк – Эскью, впоследствии ставший голливудским актером. Льюк родом был из Джорджии, а потому пел песни Мадди Уотерса, Хаулин Вулфа и Джимми Рида. На гитаре он сам не играл, но у него был гитарист. Льюк был белым, а звучал как Бобби Блю Блэнд.

В «Газовом фонаре» играл и Лен Чандлер. Приехал Лен из Огайо и был серьезным музыкантом – дома играл в оркестре на гобое, умел читать, записывать и аранжировать симфоническую музыку. Он пел квази-фолковый материал с коммерческим уклоном и был энергичен – в нем имелось то, что люди называют харизмой. Выступал он – как траву косил. Его личность подавляла собой репертуар. Кроме того, Лен писал животрепещущие песни, прямо с первых полос.

Время от времени свои отделения играл Пол Клэйтон. К своим версиям песен он приспосабливал старые тексты. Он знал сотни песен – должно быть, память у него была фотографическая. Клэйтон был уникален – элегичный, величавый, смесь джентльмена-янки и беспутного южного денди. С головы до пят он одевался в черное и частенько цитировал Шекспира. Клэйтон регулярно ездил из Вирджинии в Нью-Йорк и обратно, и мы с ним подружились. Компанию он водил с такими же иногородними, и, как и он, все они были «отдельной кастой» – у них на все был свой взгляд, но мнением своим они ни с кем не делились, не фолковая толпа. Подлинные нонконформисты – драчуны, но не керуаковского типа, не отбросы и отщепенцы, не те, кто бегает по улицам и занимается чем-то понятным. Мне нравился Клэйтон и нравились его друзья. Через Пола я тут и там знакомился с людьми, говорившими мне, что у них можно жить, когда мне нужно, и совершенно этим не морочиться.

Клэйтон тесно дружил и с Дэйвом Ван Ронком. У этого исполнителя я горел желанием поучиться чему-то конкретному. На пластинках он звучал изумительно, но лично оказался еще прекраснее. Ван Ронк был из Бруклина, у него имелся паспорт моряка, большие моржовые усы, длинные каштановые волосы, прямо спадавшие на половину лица. Каждую народную песню он превращал в сюрреальную мелодраму, в театральную постановку – напряжение поддерживалось вплоть до последней минуты. Дэйв во всем докапывался до сути. Будто у него имелся неограниченный запас яда, которого мне хотелось отхлебнуть, – и без него никак. Ван Ронк виделся мне древним, проверенным в бою. Каждый вечер я словно сидел у подножия обветшалого монумента. Дэйв пел народные песни, джазовые стандарты, диксиленды и блюзовые баллады – беспорядочно, однако по верхам не скакал. В его репертуаре песни были нежные, открытые, личные, историчные или изысканные – какие угодно. Он все складывал в шляпу и – пожалте – вытаскивал на свет что-нибудь новенькое. На меня Дэйв повлиял как мало кто. Позднее, когда я записывал свой первый альбом, половиной треков на нем стали перепевы того, что делал Ван Ронк. Не то чтобы я это планировал, просто так случилось. Подсознательно я доверял его материалу больше, чем своему.

Голос у Ван Ронка был, как ржавая шрапнель, и ему было подвластно множество оттенков – утонченных, мягких, грубых, взрывных, иногда всё в одной песне. Он внушал что угодно – ужас, отчаяние. А кроме того, мастерски играл на гитаре. Помимо прочего, у него было сардоническое чувство юмора. Ван Ронка я выделял из прочих в тех кругах, потому что именно он привел меня в стадо, и я был счастлив оттого, что мог каждый вечер играть с ним рядом в «Газовом фонаре». Там была настоящая сцена и настоящая публика – и там ключом била настоящая жизнь. Ван Ронк еще кое в чем помог мне. В его квартире на Уэверли-плейс имелась кушетка, на которой я мог ночевать, когда захочу. Кроме того, он водил меня по всем постоянным точкам Гринвич-Виллидж – в другие клубы, в основном – джазовые, вроде клуба Труди Хеллер, «Авангарда», «Деревенских ворот» и «Грустной ноты», и я вблизи увидел множество великих мастеров джаза. А как исполнитель, Ван Ронк делал такое, что меня крайне интриговало.

Один из его фирменных драматических приемов – напряженно уставиться на кого-нибудь в толпе. Он не отрывал взгляда, словно пел только для этого человека, нашептывал секрет, рассказывал то, от чего зависела чья-то жизнь. Кроме того, он никогда не фразировал одно и то же одинаково. Иногда я слышал, как он поет ту же песню, что и в предыдущем отделении, и она меня била совершенно иначе. Он что-то играл, а я будто никогда раньше этого не слышал или запомнил не совсем так. Пьесы его были извращенно усложнены, хоть и очень просты по сути. Он все знал и мог загипнотизировать публику или ошарашить ее, заставить ее вопить и визжать. Вертел ею, как хотел. Массивен был, как лесоруб, сильно пил, мало говорил и на свою территорию никого не пускал – полный вперед, все поршни работают. Дэвид был великим драконом. Если вы хотели кого-нибудь послушать вечером на Макдугал-стрит, начинать и заканчивать следовало им. Он горой высился над улицей, но грандиозного успеха так и не добился. Считал, что успех не для него. Ему не хотелось жертвовать слишком многим. И ничьей марионеткой он так и не стал. Он был большой, до неба, и я смотрел на него снизу вверх. Он был родом из страны великанов.

Жена Ван Ронка Терри – сама персонаж далеко не второстепенный – занималась ангажементом Дэйва, особенно за пределами города, и стала как-то помогать мне. Она была так же откровенна и пристрастна, как Дэйв, особенно в том, что касалось политики – не столько политических проблем, сколько претенциозных теологических представлений, на которых покоились политические системы. Ницшеанской политики. Политики, что давила всем своим весом. В интеллектуальном смысле держаться с нею наравне было сложно. Едва попытавшись, человек неизбежно оказывался на чуждой территории. Оба они были настроены антиимпериалистически, антиматериалистически.

– Что за абсурд – электрический консервный нож, – сказала однажды Терри, когда мы проходили мимо витрины скобяного магазина на 8-й улице. – Какой дурак его купит?

Терри удавалось организовывать Дэйву выступления, например в Бостоне и Филли; и даже в Сент-Луисе, в фолк-клубе, называвшемся «Смеющийся Будда». Мне о таких концертах смешно было и заикаться. Чтобы получить работу в любом из таких клубов, нужно, чтобы у тебя вышла хотя бы одна пластинка, пусть и на маленьком лейбле. Однако Терри удалось срастить кое-что в Элизабете, штат Нью-Джерси, и Хартфорде; один раз – в фолк-клубе в Питтсбурге, один раз – в Монреале. То тут, то там. В основном я не выезжал из Нью-Йорка. Вообще-то мне и не хотелось. Если бы меня тянуло уехать, я бы вообще в Нью-Йорк не приезжал. Мне повезло с регулярными выступлениями в «Газовом фонаре», и я не собирался гоняться за журавлем в небе. Тут я мог дышать. Я был свободен. Меня ничто не стесняло.