Книга Карл Брюллов - Юлия Андреева

Карл сидит в кресле напротив недописанного портрета, кусает губы. Хорош баснописец. На картине удалось уловить настроение и теперь он еще как будет востребован. Только рука не поднимается завершить, когда самого Ивана Андреевича нет. Ученику, что ли, какому-нибудь поручить, а потом пройтись в последний раз рукой мастера? Вон их сколько без дела околачивается… ждут, а Крылов спешил… а они сидят и чего-то ждут.

За спиной суетятся какие-то люди, Кукольник, что ли… Смирдин, кто-то из журналистской братии. Нет, Александр Филиппович Смирдин помер и похоронен на Волковом кладбище. Тогда кто же… не хочется поворачиваться. Карл прислушивается, вдруг утратив интерес к портрету.

— Дорисуйте кисть, что ли… — Даже не взглянул, кто ринулся исполнять, Железнов, что ли… а, какая разница, работа-то плевая. Любой справится.

За спиной литературная братия в память об Иване Андреевиче думает переиздавать журнал «Почта духов». Лучше, если в типографии Рахманинова[64], и хорошо бы на средства его наследников. Думают или говорят? Наверное, все-таки говорят вслух о переиздании, а о деньгах громко думают. После болезни Карл научился слышать чужие мысли. Печальный опыт, грустное занятие… Карл в свое время читал об этом в отцовских журналах. Там один арабский философ переписывается с различными духами: с водяными, домовыми. Духов много, получается забавно. Два переиздания было у «Почты духов», один осуществил сам Рахманинов в своем имении, селе Казинке, где у него располагалась типография, еще до рождения Карла. По словам отца, тираж составлял шестьсот экземпляров, но был конфискован за какие-то грехи автора. Второй раз «Почту духов» в четырех частях переиздал Свешников, и именно эти книги хранились у отца.

Поняв, о чем они, Карл утратил интерес к происходящему, поджидая новых гостей. Как и в прежние времена, народу в мастерской было много, все разговаривали, что-то обсуждали, спорили. Ученики приносили свои новые работы, приятели — бутылки. Приехал вернувшийся из-за границы Гоголь. Другой, чужой, не произвел впечатления, ну его.

Я забежал к Карлу после обеда, минут за двадцать до назначенного часа. Впрочем, Нестор Кукольник, его протеже скульптор Теребенев, Витали уже были на месте. Плохой знак. Оставил Лукьяну зонтик, плащ и, стараясь не мельтешить, подошел к собранию. Сердце ревниво забилось, предчувствуя неладное. В тот день мы должны были обсудить проект памятника Ивану Андреевичу. Впрочем, напрасно я заподозрил измену. Как выяснилось практически с ходу, вся компания собралась сперва у Кукольника, но была изгнана на улицу не любившей беспорядка немкой. Так что, если бы они не пришли к Брюллову, скорее всего, завернули бы в ближайший кабак, а уж какими бы оттуда вылезли… в любом случае, все получилось как нельзя лучше.

Идею памятника придумал Карл, предложив окружить баснописца зверями из его басен. Самому же Крылову Карл хотел вложить в руки настоящее зеркало, чтобы каждый, кто подойдет к памятнику, мог увидеть в нем свое лицо. Лепить животных должен был я, и это не обсуждалось. Фигуру Крылова поделили между собой умеющие делать очень похожие портреты Витали и Теребенев. И вот тут встала весьма существенная проблема: Витали видел Ивана Андреевича несколько лет назад, а Теребенев, я полагаю, не был знаком с ним вовсе. Посему решили просить Карла одолжить на пару дней портрет, дабы сделать с него копию и затем уже работать.

Умеющий быть, когда нужно, душкой, Карл предложил зайти за портретом через недельку, когда он будет вполне готов[65].

* * *

Рисунки, эскизы, шаржи… Карл пытается собрать их вместе и не находит половины. Да что там… львиной доли. Потерял во время бесконечных переездов, раздарил направо и налево, раздал, посеял по пьяни. Выкрали… вечно этот Платон Кукольник подбирает за всеми: за Глинкой — романсы, за Пушкиным — написанные экспромтом стихи, за Брюлловым — рисунки. Надо же, чтобы жила такая восхитительная гнида, крыса в черном, похожем на крылья, плаще, ворона драная. Украдет и тут же продавать да штоф купить. Штоф нужен, чтобы подпоить доверчивых друзей. Пьяные друзья не замечают утрат, плюют на все вокруг, разбрасывают драгоценности, которые подбирает Платон, чтобы тут же выменить на новую порцию водки, чтобы…

Карл устал. Этот климат не для него. Солнце не греет, а словно вытягивает последние силы. Чтобы работать, ему нужно другое солнце, другое небо, ему нужна Юлия со всей ее Италией. Или, если она еще не простила, хотя бы Италия. Вновь побродить по вечному Риму, посетить Ватикан… туда. Упасть на колени перед творением великого Рафаэля, там, где совсем недавно гордым мальчиком он ходил, задрав голову. Туда… как в отчий дом, не в тот, где когда-то Карл жил с родителями, братьями и сестрами, и где теперь живет Федор. Умирать он поедет не на Васильевский — сполна этот остров попил его горячей кровушки, — поедет во Флоренцию или в Помпею, хотя нет… в Рим или Неаполь, в котором еще встретится ему призрак Самойлушки Гальберга. Он уедет из России, чтобы дышать, писать, чтобы умереть с кистью в руках или, как Рафаэль, умрет на какой-нибудь разлюбезной красотке. Чем не смерть для великого художника?

Он уйдет к пастухам пить молоко, любоваться на горы, слушать их неприхотливые протяжные песни. И тогда, может быть, жизнь еще задержится в этом предательском теле:

«Много у меня здесь, — Карл показывает на свою голову, — много и здесь, — рука широким жестом ложится на грудь, — да говядина не позволяет!»

Наконец дано высочайшее позволение на выезд для лечения в Италию. Карл официально освобожден от работы в Академии, но не уволен — отпуск. Квартира остается за ним. День отъезда назначен на 27 апреля, когда будет достаточно тепло и снизится риск простудиться, сидя в дилижансе.

В ожидании отъезда все спешат попрощаться с Великим. Понятно, что навсегда.

— Я еду умирать. — Спокойно констатирует Карл, останавливая попытки отговорить его от печальных дум, перевести все в шутку. Не позволяет даже строить сколько-нибудь длительных планов. Худ и честен. Его голова по-птичьи слегка наклонена на бок, глаза остры. Насколько я знаю от Лукьяна, Карл пока не кашляет кровью. Никаких опасных признаков, вроде даже аппетит вернулся, о дамах нет-нет, да вспоминает. Но он уже не обманывается относительно своей участи — полгода, год… максимум.

Теперь только вперед, в Рим, — говорит Карл.

На Мадейру дышать горным и морским воздухом, — отрицательно качает головой доктор-немец.