Книга Тайны земли Московской - Нина Молева

Скорбященская церковь тоже получает на рубеже XVIII–XIX веков превосходную чугунную ограду. А в 1828–1833 годах церковный ансамбль завершается огромной ротондой, созданной другим очень любимым московским зодчим — Осипом Ивановичем Бове.

Конечно, со временем Скорбященский храм перестает быть единственным в Москве. Одноименные церкви возникают в Старо-Екатерининской больнице на Второй Мещанской, при Алексеевской психиатрической больнице, именовавшейся в просторечии Канатчиковой дачей, на Калитниковском кладбище и на Зацепской площади. И все равно первый по времени храм оставался самым главным и почитаемым москвичами. Кажется, сохранялась в нем и традиция, начатая девятым патриархом. При Скорбященской церкви, что на дворе Савеловых, с 1880-х годов издавался ее священниками — настоятелем Симеоном Ляпидевским и отцом Сергеем Богословским очень популярный журнал «Кормчий» со множеством приложений. Здесь были и 52 «Воскресных поучения по житиям святых» с изображением святых и событий из их жизни, еженедельные выпуски «Современного обозрения», 12 книг «Народной библиотеки», 12 выпусков «Православного миссионерского листка» и листков «На борьбу с пьянством». И весь этот корпус изданий просуществовал вплоть до 1917 года.

Все-таки повезло Скорбященской: в нее вселили в свое время не механический завод или клуб, а запасник икон Третьяковской галереи. Сравнительно рано в ней восстановили «пение» — богослужения. Хорошо отреставрировали. Организовали превосходный хор. Не повезло девятому патриарху — живой и действующий памятник никак не увековечил его имени, деятельности, стараний. И если сегодня где-то и упоминается имя Иоакима Савелова, то, пожалуй, лишь в селе Сивкове под Можайском, где в 1685–1687 годах возвел во владениях своего брата Ивана Меньшого Петровича Савелова патриаршую церковь. Небогатую. Небольшую. С ложей для патриарха. Ничего большего сам для себя святейший не захотел.

Александрова слобода

Белесоватый разлив воды чуть слышно сочится сквозь длинную вереницу свай. Деревянная кладка гнется под упругой струей. Мутные гребешки нехотя сплескиваются на исхоженные доски. В подернутом рябью тусклом зеркале предосенняя синева наливается свинцом, гаснет кипень изорванных облаков. Река Серая…

Над разнобоем сгрудившихся у берега домов распахнутое звонкой зеленью полотнище холма. Слепящая белизна крепостных стен. Тонкий росчерк редко посаженных стволов лиственницы. И среди ухабистой россыпи булыжников ворота. Простые. Неприметные. Надпись: «Успенский девичий монастырь… основан… 1642…»

Конечно, можно сказать и так (хотя историки уже успели уточнить: не 1642-й, но 1651-й). Можно (хочется!) иначе.

В XIII столетии это земля Переславского княжества, вместе со всем княжеством перешедшая к самому Александру Невскому, с 1302 года к его младшему сыну Даниилу Александровичу Московскому — к Москве. И поселения здесь назывались по-разному. Слобода Великая, Слобода Старая и село Новое Александрово, как завещал его сыну Иван III. Наконец, Александрова слобода и город Александров (электропоезда с московского Ярославского вокзала). Монастырская стена, заменившая после Смутного времени крепостную — кремлевскую, захватила немногим больше половины бывшего городища. И все же адрес веков и столетий — дорога в Поморы, слобода на реке Серой, «в дву поприщах» — двух днях езды от Москвы.

Того города нет давно. Так давно, что стерлась на земле всякая память о давних улицах, площадях, по которым торжественными поездами проезжали посланники Крымского и Ногайского ханов, Ливонского ордена, Речи Посполитой, Датского короля. Проезжали, восхищались красотой строений, богатством жизни, удивлялись жестокому порядку — без ведома царя в слободе «даже птица не могла перелететь границу». Семнадцать лет волей Грозного была здесь столица Московского государства, и семнадцать лет, казалось, колебалась судьба исконной его столицы — Москвы.

…Тонкими струйками вскипает в Серой ил между жидких камышей. И где-то совсем рядом — у дощатого забора? вон под теми пропыленными яблонями? — ушли под воду, разогнавшись с горы, «ярые» кони, колымага, втиснутая за узорные дверцы княжна Марья Долгорукая. Так приказал, раскручинившись, после первой ночи с незадавшейся царицей-однодневкой Грозный.

Припомнилась ли ему двумя неделями раньше с ним повенчанная и уже схороненная «царская невеста» — Марфа Собакина? Или снова пришла мысль о той далекой, так в лицо и не увиденной, королевне из Кракова, Катажине Ягеллонке? Не высватал ее Грозный невестой, годами добивался силою отобрать у мужа, благо тот был в плену у собственного брата — шведского короля. И вот строки из дипломатического документа, продиктованного в Александровой слободе, одно из условий русско-шведского мирного договора: «А что король… Катерины к царю не пришлет и та докончательная грамота не в грамоту и братство не в братство».

Не вышло даже так. Муж Катажины сам вступил на шведский престол, и Грозному пришлось, уходя от дальнейших объяснений, писать: «А много говорить о том не надобеть, жена твоя у тебя, нехто ее хватает… нам твоя жена не надобе… А грамота кто знает, написася, да и минулося».

Ветер с Серой упрямо рвется в узкую прорезь ворот и захлебывается тишиной. История — она проходит как прибой. И только в редких ямках продолжает искриться застоявшейся солью ушедшая волна — постройки, памятники, неверные и вечные следы поколений.

Сегодня в путанице заплетенных травой тропинок одинокие стены тянутся к невысоким кровлям, куполам. Изредка разворачиваются широкими крыльцами. Западают в чернеющие провалы скупо отсчитанных окон. И неудержимым взлетом уходит ввысь огромная каменная свеча — Распятская церковь-колокольня, памятник победы Московского царя над Новгородской вольницей и переезда Грозного в слободу. 1565 год.

Столпообразные шатровые храмы — к ним отнесет Распятскую церковь каждый справочник, — они появляются в XVI веке и уходят из русской архитектуры тогда же, могучие каменные обелиски, хоть и связываемые историками с образцами деревянного зодчества. Что воплотилось в них? Торжество объединившегося, утверждающего свою силу государства? Начинающееся преобладание государственных, а вместе с ними светских начал? Или прежде всего человеческое сознание, ощутившее возможность освободиться от пут средневековых представлений и догм?

Наверно, все вместе. И отсюда каждый такой храм — всегда переживание, захватывающее, яркое и однозначное в своей внутренней приподнятости, победном звучании. Не потому ли все они строились по поводу светских событий, были памятниками государственной жизни?

Движение — оно захватывает в Распятской колокольне неудержимой сменой форм; тянутые арки опорных столбов, громоздящиеся ряды кокошников, острая перспектива законченного крохотным куполком шатра. Внутри — неожиданно тесный обхват стен невольно заставляет рвануться к водопаду света, клубящемуся высоко вверху из прорезей шатра. Это удивительно четкое ощущение мира — ясного, огромного и далекого.

И еще путь «под колоколы». Не каждый его проделывал, но каждый мог — строитель знал об этом. После головоломной крутизны прорывшихся сквозь толщу стены ступеней — солнце. И свет. Волны пронизанного маревом света наплывают в забранные деревянными решетками проемы. Размывают очертания уходящих в бесконечность перелесков, полей — там, глубоко внизу. Граница Залесья и Ополья, образ вечной и ласковой к человеку земли. Как не понять, что как раз здесь и должна была родиться мечта о крыльях — первый полет смерда Никитки.