Книга Рабы на Уранусе. Как мы построили Дом народа - Иоан Поппа

– Смотрите, как красиво на вас смотрится…

Но на этот раз никто не смеется. Никто не комментирует. В группе опять воцаряется молчание. Смотрим, как облака медленно плывут к югу на синем небе. У нас пропало все веселье.

– Уважаемые товарищи, – говорит контрразведчик, – эта мера была принята в целях лучшей организации труда на стройке. О чем я вас прошу – это не интерпретировать. У кого-то есть что-нибудь доложить?

Нет, никто не хочет ничего докладывать. А с чего бы у нас было что-то? Ведь ничего не случилось. Нам напечатали лишь несчастный номер на блузу, над карманом. И что с того? Разве не ходят по министерству и по частям все полковники и генералы, нося свои удостоверения на груди, подобно тому, как коровы носят свои колокольчики, привязанные цепочкой к шее? Разве не идет генерал Миля на прием к Верховному главнокомандующему с большой карточкой, болтающейся у него на груди, на которой есть его фотография и рядом с ней надпись крупными буквами: «Василе Миля, министр обороны СРР», – как будто никто не знает, кто он такой? Может ли на свете существовать более глупое и более бесполезное изобретение, чем это?

Следовательно, зачем нам заниматься интерпретациями того, что с нами произошло? А-а-а, если бы этот номер нам выжигали на лбу раскаленным железом, возможно, тогда было бы другое дело. Но так? Нет, капитан контрразведки, твой номер ничего не отнимает у наших душ, ничего не меняет на «Уранусе», может, он приснится нам во сне, но жизнь идет вперед, закон устанавливаете по-прежнему вы, а дворцы будем возводить по-прежнему мы.

От полковника Дрэгича, которому было противно здороваться с нами за руку, от майора Гурешана, который разувал все офицерские кадры полка Пантелимон и заставлял их проходить по плацу, чтобы видеть, соответствуют ли «регламенту» их носки, то есть все ли они цвета хаки, а не какого-то другого, – от них и им подобным мы научились тому, что значит молчание и упорство смотреть в святую землю родины.

Позже мы добираемся до столовой и едим. Должны есть. И в нашей общей еде, с ее таким же невозможным вкусом, подаваемой на тех же убогих подносах, в тех же алюминиевых мисках с помятыми краями – во всем этом мы ощущаем неоспоримое преимущество системы социалистического равенства, подавляющее ее превосходство над бесчеловечным капиталистическим империализмом, в трестах которого люди работают, как рабы, с утра до вечера и достоинство которых растоптано горсткой олигархов.

Мы знаем, что скоро капитализм буден выброшен на свалку истории, потому что не уважает человека, игнорирует его нужды и запросы, держит его в средневековом мистическом мраке неграмотности, отрывает его от семьи и не признает за ним никаких заслуг. Там кучка бандитов, которые обладают властью, присвоили себе все рычаги принятия решений в государстве и издеваются над массами. Ничего подобного не существует при социализме.

При капитализме рядовые люди не владеют ничем, а преступная группа владеет всем. Наемные рабы едят в грязных столовых, груз их нищеты и изнуряющий труд превращают их жизнь в ад, в котором им дела нет до политики или демократии, там политика и демократия являются уделом узкой клики военных, которые в сговоре с горсткой миллиардеров творят свои игры в государстве. Но при социализме подобного не встретишь. Социализм – это первый строй, который упразднил эксплуатацию человека человеком, и первое общество, в котором люди равны между собой и являются братьями.

* * *

В ясное майское утро покончил самоубийством старший лейтенант Чердан. Когда огненные волны солнечного восхода достигли земли, он бросился с лесов вниз, так, как бросаются в морские волны в день отпуска. Гражданские, которые были наверху, на отметке, и видели его, сказали, что перед этим он взбежал на два этажа выше, как будто спешил на встречу со смертью и не хотел заставлять ее слишком долго ждать. Он никому ничего не сказал, не оставил после себя ни записки, ни объяснений и даже крови потерял не слишком много, когда разбился в лепешку, – словно ему вдруг стала отвратительна эта жизнь и этот мир, и он отправился искать другую, лучшую жизнь с более чистыми и менее пыльными дорогами, чем те, по которым он ходил на «Уранусе». Единственная похоронная речь по случаю его смерти была произнесена Михаилом перед строем во время сбора: «Одним потенциальным пенсионером стало меньше, вот так!»

Чердану не суждено было дожить до пенсии, но Михаил однозначно не пропустит момента выхода на пенсию.

Нам не довелось увидеть Чердана – не разрешили. Место было сразу оцеплено секуритате. Я видел только издали машину «скорой помощи», которая его забрала, и на другой день – двух солдат, которые несли на плечах гроб к воротам. Нам вообще запретили говорить о нем. Никто не знает, есть ли у него невеста, жена или ребенок, мать, которая его оплакивает, или старый отец, который бы разыскивал его у ворот казармы, где, как говорит Кошбук в своем стихотворении, «старый капрал отворит ему дверь»[55], и скажет, что сын его погиб, не будучи сражен пулей в долинах Смырдана или пронзен ятаганом в грудь, а бросившись со строительных лесов. Кошбук не мог бы себе вообразить ничего подобного, Ребряну бросил бы профессию писателя и не закончил бы «Лес повешенных»[56], если бы услышал об этом.

Это происшествие произвело на нас гнетущее впечатление, так, как бывает иногда в осенние вечера, когда мы находимся на лесах и дует ветер, смешанный с дождем, а свет спешно покидает нас, уступая место темноте.

И вечером за ужином мы, офицеры, тоже больше не разговаривали и не давали никаких распоряжений. Солдаты ели молча, также молча собрались сами на улице и молча пошли к автобусам, строясь в колонны без командиров. Такого не случалось никогда. И нам не было грустно, мы не причитали, оплакивая погибшего. Но чувствовали что-то странное, как будто у нас больше не было никакой цели в жизни. Однако координационная группа, со свойственной ей великой мудростью, заметила это и благосклонно задала нам цель: расширить деревянный мост, перекинутый через пропасть и который вечером мы переходили, когда покидали Дом.

Мы работали там больше недели, но эту работу засчитали как нормативную и включили в наш план. Потом мы получили новые рабочие точки и новые приказы. Однако приказы, которые мы получаем, давно уже нас не мобилизуют, они только приходят, налетают на нас, как хищные птицы, и потом исчезают в небытии: все, что они могут сделать, – это украсть у нас время и не дать нам больше ни мгновения передышки.

Работаем слепо. Дом теперь уже хорошо оформил свои очертания, он уже возведен, верхнее перекрытие залито бетоном полностью, фасад, выходящий на проспект Победы Социализма, выложен мрамором, трехцветный флаг развевается теперь в небесной тверди, будучи прикреплен к величественному шпилю. Нас должен бы радовать вид Дома в стадии отделки, но, глядя на него, мы не испытываем ни чувства радости, ни чувства ненависти.