Книга Оппозиция его величества - Михаил Давыдов

Нельзя в связи с этим не вспомнить изумительно верное замечание, будто бы сделанное М. С. Луниным после того, как в кабинете иркутского генерал-губернатора он увидел Полное Собрание законов Российской империи, а рядом — томик кодекса Наполеона: «Как смешны эти французы; все свои права имеют в такой маленькой книжке! Кто только посмотрит на все эти полки, сейчас же предпочтет наше законодательство»[212]. В этих горько-ироничных словах — целый пласт жизни России, дотянувшийся и до нас.

А Ермолову, кажется, ближе 40 томов ПСЗ. Русский солдат не может оценить нормирования наказания, а закон это подразумевает неизбежно. Ермолов, который никогда не был жесток с солдатом, тем не менее считает, что вредно переносить отношения между командиром и подчиненным в область законности. Потому что тем самым в определенной степени уравниваются и начальники и подчиненные. Они все «обязаны» закону. Тем самым, разумеется, с тысячью оговорок, и солдат, и генерал в «сопоставимых ценах» оказываются равны перед законом, хотя бы и законом о телесных наказаниях. А вот этого-то и нельзя допускать. Ибо тогда командир лишается нимба всемогущества, что вредно для службы. Ибо страх солдат должен быть постоянным, абсолютным, безграничным, а возможные действия начальника — непредсказуемыми.

Потому что «наше правление отеческое, патриархальное». А ребенок, особенно провинившийся, подходя к отцу, не должен знать, пожурят ли его и погладят по головке, или дадут затрещину.

Что лучше для казачьего офицера — быть избитым лично генералом от инфантерии и кавалером или пойти под суд?

Конечно, такие вопросы каждый решает для себя сам.

Но для Ермолова первый вариант, видимо, предпочтительнее.

Излишне снова напоминать, что Ермолов не защищает садистов.

Просто страх, точнее СТРАХ — универсальное средство управления Россией.

«И чтобы боялся поставленных над ним начальников».

«Страх гораздо действительнее, гораздо обыкновеннее всех иных побуждений для смертных». Воистину смертных.

«Здесь без страха ничего не сделаешь».

«Здесь» — это очень много. «От Перми до Тавриды», от Тифлиса до Акатуя. Все это — «здесь».

И уж совсем непростительно, по Ермолову, «здесь» менять положение, при котором «офицеры от чистого сердца верить не могут еще, чтобы солдат мог быть когда-нибудь прав», и, обратно, солдат мог верить, что офицер когда-нибудь может быть не прав. А приказы Воронцова сообщают им, что и офицеров наказывают за проступки, что и на них есть управа. Это опасно: солдат начинает видеть мир по-другому, в других измерениях, начинает видеть возможность другой жизни. Просвещать, образовывать можно ведь не только ланкастерской методой. (А где просвещение, там и свобода.)

Кстати о просвещении.

Логично было бы предположить, что усилия, предпринимаемые нашими героями на «ниве» солдатского просвещения, соответствуют той темпераментной удрученности, с какой фиксируется печальный факт необразованности солдат. Взгляды и практика Воронцова нам уже известны.

Выше говорилось, что еще в июне 1819 г. Киселев отправил кн. Волконскому письмо относительно открытия ланкастерских школ во 2-й армии. «Основная мысль, — сообщает он Закревскому, — что просвещение необузданное, как и мрачное невежество, имеет свои неудобства»[213]. Примечательные слова! Оставим в стороне тот факт, что и то, и другое имеют, следовательно, свои «удобства». Важнее другое. На первый взгляд эта афористичная фраза обладает свойствами плохого плаката — она профанирует, снижает идею настолько, что она становится не то, чтобы абстрактной, но как бы лишается смысла. Вот слова «мрачное невежество» — понятны. А как просвещение может быть необузданным? Это уже словно бы не из Киселева, а из Скалозуба.

В этих словах можно усмотреть либеральную мысль об органичности постепенности, осторожности приобщения к культуре. В самом деле. Ликбез — если дело кончается ликбезом, а у солдат не было возможностей подняться выше — антипод просвещения. Мы сегодня отлично знаем, что просто научить человека грамоте вовсе не значит сделать его образованным. Уметь прочесть передовицу или лозунг — не значит быть культурным. В таком случае радость от самого процесса чтения весьма часто настолько застилает, подавляет остальные чувства, а главное, содержание лозунга, что последний усваивается на уровне более чем примитивном. А эффект от этого бывает такой, что, кажется, лучше бы человек «грамоте не умел» вовсе.

Увы, и хотелось бы рассматривать эту фразу Киселева как либеральную, но не выходит. Об этом, в частности, говорит письмо ему М. Ф. Орлова по поводу инструкции об учебных командах при дивизии: «Инструкцию сделал давно и во многом с тобой согласен. Одна только разница: твой предмет только фронтовой, а мой и нравственный. Я хочу, чтобы все чины, выходя из сей команды, перенесли бы к себе другой образ действий и мыслей. Поймешь ли ты меня?» Разница в подходах Киселева и Орлова к образованию нижних чинов здесь выступает наглядно. Но это не все.

Когда в 1817–1818 гг. с ведома и одобрения Александра ланкастерские школы стали входить в моду, для солдат гвардейского корпуса была учреждена центральная школа, в которой обучалось до 250 человек. Организацией ее занимался Н. И. Греч, заведовал поначалу И. Г. Бурцев (член «Союза Благоденствия»). Греч вспоминает: «Учение продолжалось с удивительным успехом. В конце второго месяца солдаты, не знавшие дотоле ни аза, выучились читать с таблиц и по книгам; многие писали уже порядочно. Нельзя вообразить прилежания, рвения, удовольствия, с каким они учились: пред ними разверзался новый мир» (выделено мной — М. Д.). В июле 1819 г. школу посетил император. Он присутствовал на экзамене и остался очень доволен. Об этом свидетельствовали не только щедрые награды организатору и учителям, но — и это главное — приказ об учреждении таких же школ во всех полках гвардии[214]. Киселев, напомним, в июне 1819 г. спрашивал Закревского: «Заводить ли нам для полков ланкастеровы школы? Государь мне не весьма ясно на то отвечал, и я остался в недоразумении; заняться устроением сих школ мы готовы и рады показать усердие». Не нужно, видимо, думать, что для Киселева на первом месте стояла возможность «показать усердие», об этом, в частности, говорит шутливое «мы», нетипичное для его стиля. Но показательно, что если весной 1819 г., когда он уезжал в Тульчин, у Александра еще и были, возможно, какие-то сомнения, то после после экзамена в гвардейской школе они исчезли.

Однако «Семеновская история» все изменила. Царь сразу же вспомнил о школах для солдат и даже решил, что Греч замешан в возмущении. Некоторая пикантность ситуации состояла в том, что в Семеновском полку школы не было, она должна была открыться через несколько дней после восстания (о чем самое высокое начальство узнало не сразу). Во всяком случае судьба солдатских школ в гвардии была решена. И уже в декабре 1820 г. Волконский пишет Киселеву, что император одобрил его представления об организации учебных заведений в армии, но относительно лицеев при корпусах заметил следующее: «Подобное учреждение принесет только пользу если цель его будет точно выполнена и исключительно для военной службы, если не будут примешивать в преподавании молодым людям политику и разные конституционные идеи, которые теперь в большой моде… Государь предоставляет дело собственно вашему суждению, вполне уверенный, что вы не только из чувства долга, но и из преданности к особе Его Величества постараетесь, чтобы образование молодых людей ограничивалось лишь тем, что имеет отношение к знаниям, необходимым военному, не вдаваясь в политику. В особенности надо иметь наблюдение за преподаванием истории и географии, чтобы учитель не слишком входил в подробности о разного рода правлениях» (выделено мной — М. Д.). Заметим, что взгляды царя и Киселева на образование в армии вполне совпадают («твой предмет только фронтовой»). Вообще фрагмент интересный, в том числе и увязыванием чувства долга с личной преданностью императору. Это показывает меру тревоги Александра Павловича. Насколько был необычен для него подобный тон, говорит и реакция самого Киселева, сообщившего Закревскому: «К крайнему удивлению моему на днях получил преобширное письмо от К.П.М., который пишет мне самым дружеским образом и по приказанию Царя». Не менее интересен и ответ Павла Дмитриевича. Он уверяет Волконского, что «дух времени не проник в армию, политика не имеет на нее никакого влияния». О ланкастерских школах сообщает, что лишь часть учеников, видимо, научится грамоте, но этого хватит для нужд армии. А затем следует знаменательная мысль, снимающая с Киселева всякие подозрения в приверженности идее постепенного приобщения солдат к знаниям: «По моему мнению, образование действительно полезно только для людей, призванных командовать другими; обязанные же повиноваться могут без него обойтись и даже слушаются лучше». Не менее красноречив и категоричный совет Закревского Киселеву, сделанный в разгар следствия над солдатами-семеновцами: «Школы заводи только на нужное число письменных людей и не распространяй на всю армию»[215].