Книга Дневник пленного немецкого летчика. Сражаясь на стороне врага. 1942-1948 - Генрих фон Айнзидель

Советская администрация лагеря отреагировала так, что казалось, подтвердились самые худшие опасения и предупреждения моих друзей. Когда советский офицер-политработник делал свой обычный обход территории лагеря и заговаривал с нами, он буквально сверлил меня взглядом. Но мне было все равно. Этот офицер был всего лишь маленьким человеком, и его обязанностью было всего лишь доложить вышестоящему начальнику, что все спокойно и все обитатели лагеря довольны. Поэтому он воспринял мое письмо как личное оскорбление. Но я был убежден, что из-за инертности советской системы, для того чтобы добиться хоть какого-то результата, нужно было пошире раскрыть рот. Для себя я решил, что если не получу ответа на свое послание, то с 1 июля начну голодовку. В свое время такой шаг не только вызволил генерала Хоффмейстера из Лубянской тюрьмы, но и помог многим младшим офицерам, которых после одного-двух допросов, бывало, забывали в камерах.

Весной в Москве произошла встреча министров иностранных дел. Их речи, полные взаимных упреков, занимали целые полосы советских газет. В пространных радиорепортажах советские дикторы издевались над тщетными попытками представителей Запада пересмотреть соглашения, заключенные в Ялте и Потсдаме. Однажды в лагерном громкоговорителе прозвучало имя Зейдлица: это зачитывалась речь Бевина, где тот упрекал Советский Союз за создание так называемой «армии Зейдлица».

Сам Зейдлиц по-русски не понимал. Взволнованный, он зашел в комнату к тем, кто знал язык, чтобы спросить, о чем идет речь.

— Ваша армия должна быть расформирована, — объяснили мы ему, смеясь.

Лишенный еще одной очередной надежды, генерал отправился спать в специально построенный для него русскими, опасавшимися покушения на жизнь Зейдлица со стороны других генералов, домик[14].

Фельдмаршал Паулюс оставался пленником в Советском Союзе. Иногда ему разрешалось получать и отправлять письма. Один из вернувшихся в 1950 году из России военнопленных заявил, что недавно видел Паулюса в советской военной форме. По его сведениям, Паулюс регулярно проводит занятия по тактике в военной академии в Москве.

* * *

Вчера в лагере неожиданно появился дежурный советский офицер, который приказал:

— Айнзиделю — быстро, в течение получаса, собраться со всеми вещами для перевозки!

Ждал ли меня поезд на восток? Как знать! Были возможны любые варианты, от Сибири до Германии.

В комендатуре начальник лагеря сообщил мне, что через четыре дня я буду в Германии.

— Кое-кто обещал мне это еще два года назад! — ответил я.

Он дал мне «честное слово офицера». Но я все еще сохранял скептическое отношение к этому. И только когда я действительно оказался на Белорусском вокзале, откуда поезда отправлялись на запад, я начал надеяться, что подземелья Лубянской тюрьмы мне все же не грозят. Могло ли все это быть правдой?

Я попросил кого-то купить мне на вокзале «Правду». Я действительно поверил, что в моей судьбе произошел неожиданный новый поворот. В одной из статей в «Правде» высмеивались слухи об «армии Зейдлица» и о новом «комитете по военному возрождению Германии», который должен вскоре собраться на учредительный митинг в Москве под председательством фельдмаршала Паулюса. Политическим советником фельдмаршала почему-то называли меня. Я понял, что самым эффективным способом опровержения таких слухов было освободить одно из упоминаемых в них лиц, пусть даже наименее значимое.

Когда я сложил газету, русский офицер, сидевший в зале ожидания рядом, обратился ко мне. Он попросил нитку и иголку. Под моим удивленным взглядом он снял китель и, присев на чемодан и оставшись в цветной рубашке без рукавов, пришил к воротничку мундира свежий белый подворотничок.

Увидев, что я смотрю на него, офицер улыбнулся.

— В Германии живут очень цивилизованные люди. Если ты не носишь свежий подворотничок, они над тобой смеются, — сказал он на ломаном немецком языке.

Все русские вокруг меня были возвращающимися в свои части отпускниками. На их лицах читалась радость от возвращения в Германию. Они испытывали по этому поводу неподдельный энтузиазм. И причиной были не только чистота и порядок, рестораны, театры и магазины, которые конечно же тоже манили их. Больше всего всех поражало немецкое усердие в работе, независимость и инициатива.

— Немцы — хорошие работники! — заявил «портной». Он занимал должность начальника телефонной станции где-то в Тюрингии. — Немцу достаточно сказать один раз, и он хорошо выполнит свою работу. Если скажешь дважды, он рассердится, подумает, что ты ему не доверяешь.

— А где лучше, здесь или там? — спросил я с любопытством.

Все русские возмутились:

— Конечно в Германии.

Такое изменение в отношении было просто удивительным. Во время войны вряд ли можно было найти хотя бы одного русского, который сказал бы что-то хорошее о Германии. И теперь вдруг эта неожиданная перемена. И это несмотря на все антинемецкие тенденции, которые все еще доминируют в советской пропаганде. Неужели сквозь них все же пробивается что-то похожее на понимание, пусть и снизу? Неужели «простой советский человек» наконец понял, что ему все еще предстоит многому научиться от нас в частности и от всех западных стран в целом? Те, кого я здесь встретил, несомненно, полностью излечились от невыносимого самолюбования и хвастовства, что были так характерны сразу после войны. С такими русскими, как эти, можно было бы вместе работать.

1 мая 1947 г.

Транзитный лагерь в Бресте. Над Белоруссией встает серый облачный рассвет. Над городом дует холодный влажный ветер. В лагере он сдувает запахи отходов, бараков, полных мертвых тел, и объедков с кухни; подхватывает пленных, когда они перебегают через лагерную площадь в своих оборванных, изношенных мундирах. Лишь несколько дрожащих фигур ютятся в углу кухонных бараков и голодными глазами гипнотизируют вход и контейнеры для пищи в кухонном помещении.

— Откройте, вы, бездельники! — кричит один из них поварам, растянувшимся на теплой печи, обложенной плиткой, и лениво покуривавшим утренние сигареты.

— Голодное стадо, — недовольно ворчат повара, сплевывая в окно табачные крошки.

— Вы, проклятые… — плаксиво тянут из-за двери другие, те, что выучили специально для этого несколько русских слов. — Посмотрите на этих растянувшихся жирных свиней.