Книга Подменыш - Валерий Елманов

— Жажду, владыка, и благодарствую тя за милость ко мне, грешному, — произнес Иоанн.

Князь Воротынский встревоженно посмотрел на Дмитрия Федоровича: «Не покается ли он сейчас в том, что…» — говорил его взгляд. Палецкий в ответ лишь успокаивающе мотнул головой. В отличие от Владимира Ивановича, он хорошо знал, что этот грех нынешнему царю был давно отпущен. Еще когда отец Артемий только-только прибыл по просьбе своего бывшего ученика в Москву, то первым делом принял у него настоящую исповедь — горячую и искреннюю, — в которой было все — и насильственное свержение брата Иоанна, и то, что он живет в грехе с его женой Анастасией Романовной, и многое другое.

Старец не только выслушал, но и помог с советом. Что касаемо жены, то он предложил подумать — имеет ли смысл с ней жить дальше, если это гак гнетет его душу. Может, проще развестись? Процедура сложная и длительная, к тому же у него нет такого веского оправдания, как у его отца, Василия Иоанновича, поскольку пусть девок, пусть болезненных, но она ему родила, так что бесплодной смоковницей ее не назовешь. Однако если хорошо заплатить владыке Макарию — деньгами, вкладами и землями к уже имеющимся у него, то эту беду все равно можно будет разрешить.

— Нет! — заорал тогда во всю глотку перепуганный Иоанн.

Живое воображение мгновенно нарисовало ему босую, с непокрытой головой, заплаканную Настеньку, бредущую куда-то в серое мрачное здание, возле которого стоит старая уродливая монахиня и зло щелкает ножницами, ехидно скалясь в зловещей улыбке.

— Я о другом, отче, — поспешил он пояснить Артемию. — Не покарает ли ее за этот грех господь?

— Не ведает она о нем, а посему он есть невольный и грехом вовсе не является. Как если бы тебя пригласили за стол и сказали, что угостят славной говядиной, а она на деле оказалась бы телятиной[136]. Но коли ты о том так и не проведал — в чем же твой грех? Нет его. Так и тут. Зрил я ее вечор. Божья красота на ее челе. Я мальцом, помнится, богородицу себе точно такой же представлял.

— А дети? Их господь не покарает за мои грехи? Сказано ведь в писании: «И грехи отцов падут на детей их».

— А ты не всему верь, что там написано. Ты вспомни, о чем мы в избушке с тобой толковали. Как раз о том, сколь много вреда идет от переписчиков худых, кои хоть чуточку, да искажают, когда трудятся над книгой. Один вписывает, невольно о своем задумавшись, да не заметив промаха, а другому могло не понравиться что-то, и он самовольно помету внес, чтоб звучало так, как это ему самому по душе. А уж правильно или нет — о том и не думает, лишь бы себе угодить.

— Но это место везде имеется, — возразил Иоанн.

— А ты зрел во многих книгах? — спокойно спросил старец.

— Во всех. Во всех, что держал в дланях, — ответил Иоанн и вдруг потупился, покраснев и опустив от смущения голову.

— Понимаю тебя, — без тени насмешки произнес отец Артемий. — О чадах своих заботишься. Что ж, похвально, так что смущение тут ни к чему. Но даже коли оно повсюду написано, само по себе все одно не значит, что то — истина. Беда человека в том, что он тщится повторить творца и яко господь нас создал по образу и подобию своему, тако и мы ныне стремимся в своих книгах создать образ иного всевышнего — по своему подобию, а не по истинному.

— Отче, — шепотом произнес Иоанн. — А ты боне никому о сем не сказывал? — И опасливо оглянулся на дверь.

— Я еще из ума покамест не выжил, — усмехнулся тот. — Одному тебе и лишь потому, что ведаю — можешь мыслить. Слава те господи, научил покойный Федор Иванович. Ну и яз, грешный, длань немного приложил. Так вот, слушай. Бог есть добро, так?

— Так, — утвердительно склонил голову Иоанн.

— Он добрее любого из всех живущих, так? — быстро и четко произносил старец, и вновь царю не оставалось ничего иного, как согласиться.

— А теперь вдумайся. Если на ком-то вина и ты повелишь его казнить, то станешь ли терзать и мучить его трехлетнюю дочку и пятилетнего сына?

— Нет, конечно! Нешто я зверь?! — даже возмутился Иоанн.

— Может, ты, затаив гнев, повелишь их предать казни чрез двадцать или тридцать лет, попомнив им вину его родителя?

— Нет, — снова твердо ответил Иоанн.

— По книге же выходит, что бог поступит именно так. А ведь даже Батыйка безбожный, кой Русь зорил, и тот повелевал не убивать тех, кто ростом чеки тележной не достиг. Стало быть, господь еще злее, чем этот изверг?

— Отче?!

— Вот и я мыслю, что нет. Но тут уж либо так, либо эдак. Либо бог не есть любовь, либо он такого сказывать не мог. Отвергнуть первое, значит, отвергнуть бога, потому что поклоняться злому творцу — свою душу губить. Остается отвергнуть второе. Ничего там не падет.

— Человек пианству непробудному предался, все пропил — то грех, — начал Иоанн.

Пришел черед поддакивать старцу:

— Тако.

— Замерз в опьянении на морозе, а детишкам, коих оставил после себя мал мала меньше, ни есть, ни есть, ни пить нечего. Выходит, что его грех… — продолжал Иоанн, но был перебит.

— Ничего не выходит, — сердито отрезал отец Артемий. — Ту пагубу для своих детишек сам человек сотворил, и вина, что они помрут от глада, на нем и почивает. Бог в том не соучаствовал. Напротив. Он еще и пожалеть их может, ибо неповинны младенцы. Не зря в народе говорят, что когда отца с матерью бог прибирает, то к сироте ангела приставляет. Соседей добрых пошлет, кои их на прокорм возьмут, али иное что. Тут да, тут его доброта. Разделяй, сын мой, что ты сам для своих детей сотворяешь, а что господь.

— Но они-то у нас не в освященном браке рождаются, — возразил Иоанн. — Выходит, изначально во грехе зачаты.

— Да какое тебе еще освящение надобно, коли ты ее любишь и она тебя тако же? А любовь сама по себе свята, ибо от бога снисходит к нам, грешным, яко его последняя милость человеку. Вот я тебе напомню, что еще Федор Иванович сказывал. Вспомни-ка, кто в любви был зачат от Святослава-князя с ключницей Малушей, коя простой холопкой у княгини Ольги была? Там не токмо языческого брака, но и вовсе никакого не было — встретились, да слюбились. И что же? Благословенна любовь и свята и ниспослал господь блага чаду этому, и стал он великим князем, и признала его церковь равноапостольным, — улыбнулся Артемий, устало отирая пот со лба. — Доказал ли я тебе сын мой?

— А церковь говорит…

— А я говорю то, что и тогда тебе говорил. Слушай, кивай да соглашайся, но твори по-своему и не забывай думать и мыслить.

— Опасный ты человек, отче, — восхищенно произнес Иоанн. — Вельми опасный. Все что угодно доказать можешь. Понадобится — из черного белое сотворишь и наоборот тако же. Новгородские еретики, коих в железных клетях спалили, сущие младенцы пред тобой.

— Может, и впрямь я костра заслуживаю, — не стал спорить Артемий и предупредил: — Когда сжечь меня повелишь, повели сосновые дрова положить. Они мне пустынь в останний раз напомнят. Да можжевеловых веток не забудь подкинуть.