Книга Ловцы душ. Исповедь - Елена Богатырева

— Да, — ответил он совсем другим тоном. — Откуда это?

— Нашел в столе у мамы.

Осетров молчал, ожидая продолжения.

— Вышло так, что мне тоже знакомо это изображение. Это касается одной девушки… Я хочу, чтобы вы рассказали мне все, что вам известно об этом. И самое главное — как это связано с мамой.

Павел Георгиевич долго молчал. Затем скрестил руки на груди и отчеканил:

— Я не скажу вам ни слова, пока вы не выложите мне все, что знаете. Иначе нам говорить не о чем.

Выбирать не приходилось, и Костя рассказал Осетрову обо всех событиях, связанных с летучими мышами. Разумеется, он опускал романтические сцены и не раскрывал сути взаимоотношений между участниками событий. Когда он рассказывал о Малахове, Павел Георгиевич даже подался вперед, стараясь не пропустить ни единого слова.

— Вы уверены, что у Ирочки этот знак… Нет, вы совершенно уверены в том, что говорите?

Этот вопрос он задал трижды, похоже не желая мириться с ответом.

Когда Костя рассказал Павлу Георгиевичу все, тот долго молчал. Костя не торопил его. Он чувствовал — какие-то ниточки связались, и вот-вот что-нибудь прояснится.

Осетров подвинул стул к книжному шкафу, влез на него и достал с самой верхней полки пачку сигарет.

— Врачи не разрешают, — усмехнулся он, — думал, смогу бросить.

Он закурил и с грустью посмотрел на Костю.

— Я в последнее время не верю в совпадения, — сказал он, выпуская дым. — В вашем рассказе мне все понятно, за исключением маленькой детали. Эта ваша девушка… Можете ли вы быть уверены, что познакомились с ней случайно?

— Абсолютно уверен!

— Вы слишком быстро ответили. Не дали себе труда подумать. А она… То есть я хотел спросить, вы…

Осетров махнул рукой:

— Ладно, какие уж тут церемонии! Вы что, влюблены в эту девушку?

— Какое это имеет значение?

— Большое. Мне хочется знать, станете ли вы и дальше заниматься этим делом или удовлетворите свое любопытство и махнете на него рукой. Если влюблены — станете. Если нет, я бы хотел встретиться с этой девушкой, а не тратить время с вами. Так как?

— Я не оставлю это дело.

— Хорошо. Прекрасно, тогда слушайте…

* * *

Павел Георгиевич в середине девяностых работал начальником цеха на разваливающемся металлургическом заводе. Причем не просто начальником, а самым строптивым и неугомонным. После трех забастовок, которые он устроил начальству, его попытались уволить, но уже через неделю восстановили в должности. Он на пальцах объяснил директору, каким образом собирается восстановиться, привлекая профсоюзы и суд, и во сколько это обойдется предприятию.

Пытаясь избавиться от несговорчивого сотрудника, дирекция, посовещавшись, двинула его во власть. На выборах в органы местного самоуправления он победил, оставив позади многих именитых соперников. Район-то был заводской, а родной завод стоял за него горой. Так из неугодных начальников цеха он стал неугодным депутатом. Занял место, согретое и предназначенное другому.

Первые же свои трудовые будни Павел Георгиевич отметил все тем же несгибаемым упрямством. Ничему не верил на слово, все норовил проверить сам. К сводкам и цифрам, ложившимся на его стол, относился с подозрением и частенько выезжал на «полевые исследования», вскрывая злоупотребления и очковтирательства. Поработать так ему удалось совсем немного. Первым звоночком был уход жены. Вера уговаривала его притормозить, одуматься и посмотреть внимательно местные новости, где слишком часто мелькали оптические винтовки и милицейские сирены. «Чего ты добиваешься? — кричала она, выходя из себя. — Чтобы и тебя вот так?.. Подумай хотя бы о нас с Жоркой!»

В конце концов жена ушла, хлопнув дверью, в какую-то более спокойную жизнь, а Жорка решил остаться с отцом после развода родителей. Ему было семнадцать, и он с восторгом взирал на отцовскую деятельность по преобразованию новой страны.

Два года назад сын активно помогал ему в предвыборной кампании: готовил листовки, сидел на телефоне в штабе, вел регистрацию писем и посетителей.

Спокойной жизни у Осетрова не было никогда. Всегда кто-то теснил, угрожал, пугал. А потому он давно перестал обращать внимание на угрозы. Да, в ту злополучную пору ему звонили. Но он даже хорошенько не запомнил тот звонок. Угрозы как таковой даже высказано не было, просили свернуть знамена и уйти на покой. Осетров бросил трубку и тут же забыл о звонке.

Вспомнил он о нем лишь тогда, когда позвонили из больницы. Сказали: «Ваш сын… наркотическое опьянение… без сознания…»

Он даже не сразу понял, что речь о Жорке. В голове не укладывалось. А когда увидел его на больничной кровати — худенького, слабого, с запавшими, безжизненными глазами, расплакался как баба.

Забрал из больницы, нанял врачей, охрану. А тут еще появилась Санникова с вопросами. Он не хотел подпускать ее к сыну, но женщина сумела его уговорить. Она приезжала к ним дважды, пока Жора был жив, разговаривала с ним, помогала бороться…

Мальчик практически ничего не мог рассказать о том, что с ним случилось. Напряженно морщил лоб, но мысль ускользала. Сосредоточиться не было сил. Жизнь вытекала из него по капле. Но что-то о летучей мыши он все-таки успел ей сказать…

Санникова приезжала и на похороны Жоры. Павел Георгиевич вспоминал о ней с благодарностью. Она сделала все возможное, чтобы успокоить его жену, приехавшую из-за границы на похороны сына и с кулаками кидавшуюся на Осетрова. «Я предупреждала тебя! — захлебываясь слезами, кричала она. — Кому нужно то, что ты делаешь, если родной сын…» Санникова стояла с ней рядом на кладбище и поддерживала ее под руки, хотя сама выглядела нелучшим образом. Ведь это именно она просидела с умирающим мальчиком последние дни. И не по долгу службы, в этом не было никакой необходимости, а из сострадания.

В последний раз Павел Георгиевич виделся с Костиной мамой позапрошлой осенью. Она попросила его о встрече, причем настаивала на том, чтобы встреча была на нейтральной территории, не в офисе. Наверно, догадывалась, что за ней следят… Встреча была короткой. Ни у нее, ни у Осетрова лишней минуточки не было. Павел Георгиевич вспомнил, что она отказалась от кофе и пообещала, что не займет у него много времени. Спросила, не звонили ли ему больше с угрозами. Осетров пожал плечами. Такие звонки для него в последние пять лет стали привычными. Он не защищен от них. Санникова попросила его внимательно изучать корреспонденцию, не доверяя секретарю. Потому что секретарь может расценить как шутку листок с нацарапанным изображением летучей мыши. А потому, если такое письмо будет, то Павел Георгиевич даже не узнает о нем.

«С чего вы взяли, — спросил он ее тогда, — что такое письмо непременно будет?» Она показала разорванный пополам смятый листок. «Что это?» — спросил побелевший Осетров. «Содержимое вашего мусорного ведра на следующий день после смерти Жоры. Вы ведь в тот день на работе не были». Павел Георгиевич не мог справиться с собой. «Но ведь это равносильно тому… Они же расписались в содеянном! Я…» — «Мы пока ничего не можем сделать. Слова Жоры не являются доказательством. Врачи подтвердят, что мальчик почти все время бредил… Но я обещаю вам, что не оставлю этого. К тому же я вчера обнаружила кое-что…» Санникова стояла у двери, но Осетров преградил ей дорогу: «Я должен знать!»